Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света,
то есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть и служба, и свои
дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме
тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей,
дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Утро уходило у него на мыканье по свету,
то есть по гостиным, отчасти на
дела и службу, — вечер нередко он начинал спектаклем, а кончал всегда картами в Английском клубе или у знакомых, а знакомы ему были все.
— Какое же ты жалкое лекарство выбрал от скуки — переливать из пустого в порожнее с женщиной: каждый
день одно и
то же!
Кроме томительного ожидания третьей звезды, у него было еще постоянное
дело, постоянное стремление, забота, куда уходили его напряженное внимание, соображения, вся его тактика, с
тех пор как он промотался, — это извлекать из обеих своих старших сестер, пожилых девушек, теток Софьи, денежные средства на шалости.
Но все-таки он еще был недоволен
тем, что мог являться по два раза в
день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто. Он привык к обществу новых современных нравов и к непринужденному обхождению с женщинами.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в
том или другом искателе, мужа:
то посланник являлся чаще других в дом,
то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно, как будто
дело идет не о ней.
— Вы про
тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне
дела нет…
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома,
то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам
дела нет», говорите вы…
Но, кроме
того, я выбрал себе
дело: я люблю искусство и… немного занимаюсь… живописью, музыкой… пишу… — досказал он тихо и смотрел на конец своего сапога.
— Я вспомнила в самом
деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с
тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все
то же в лице, как вчера, как третьего
дня, как полгода назад.
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих
делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде,
то есть в своей сфере…
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба не есть сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б не было этих людей,
то не нужно было бы и
той службы, которую они несут.
Кое-как он достиг дробей, достиг и до четырех правил из алгебры, когда же
дело дошло до уравнений, Райский утомился напряжением ума и дальше не пошел, оставшись совершенно равнодушным к
тому, зачем и откуда извлекают квадратный корень.
В службе название пустого человека привинтилось к нему еще крепче. От него не добились ни одной докладной записки, никогда не прочел он ни одного
дела, между
тем вносил веселье, смех и анекдоты в
ту комнату, где сидел. Около него всегда куча народу.
Он гордо ходил один по двору, в сознании, что он лучше всех, до
тех пор, пока на другой
день публично не осрамился в «серьезных предметах».
Опекуну она не давала сунуть носа в ее
дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до
тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой
день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между
тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только для
того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги
дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
Кроме крупных распоряжений, у ней жизнь кишела маленькими заботами и
делами.
То она заставит девок кроить, шить,
то чинить что-нибудь,
то варить, чистить. «Делать все самой» она называла смотреть, чтоб все при ней делали.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда
то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой
день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
— Ты ему о
деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще
то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
Многочисленное семейство
то и
дело сидит за столом, а в семействе человек восемнадцать:
то чай кушают,
то кофе кушают в беседке, кушают на лужку, кушают на балконе.
Экономка весь
день гремит ключами; буфет не затворяется. По двору поминутно носят полные блюда из кухни в дом, а обратно человек тихим шагом несет пустое блюдо, пальцем или языком очищая остатки.
То барыне бульон,
то тетеньке постное,
то барчонку кашки, барину чего-нибудь посолиднее.
— Vous avez du talent, monsieur, vraiment! [Да у вас, сударь, и в самом
деле талант! (фр.)] — сказал
тот, посмотрев его рисунок.
В университете Райский
делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке»,
то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал
ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее
дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
— В
день моих именин у нас был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена,
ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите…
— Да, упасть в обморок не от
того, от чего вы упали, а от
того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом
деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за
то, что он прежде был не
тот, что завтра будет опять иной, чем сегодня, что она проводит
дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве.
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была правда (фр.).] — это быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за
дело после
того, как…
То ли бы
дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы…
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий
день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая
то одной,
то другой ногой кучу пыли.
Потешалась же над ним и молодость.
То мазнет его сажей по лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается и ходит с пятном целый
день, к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим, как над
делом невозможным, и вместе с
тем умела казаться строгой, бранила волокит за
то, что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое
дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и
тому и другому…
— Что мне за
дело? — с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги… — Ты точно бабушка:
та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я за
тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
Наше
дело теперь — понемногу опять взбираться на потерянный путь и… достигать
той же крепости,
того же совершенства в мысли, в науке, в правах, в нравах и в твоем «общественном хозяйстве»… цельности в добродетелях и, пожалуй, в пороках! низость, мелочи, дрянь — все побледнеет: выправится человек и опять встанет на железные ноги…
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А
то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня:
дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
Райский прожил этот
день, как давно не жил, и заснул таким вольным, здоровым сном, каким, казалось ему, не спал с
тех пор, как оставил этот кров.
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между
тем на самом
деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из
того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о
том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о
том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в мир, до которого ей
дела нет.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад,
то она приписывала его никак не себе, а другому лицу, с кем имела
дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это другое лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это к непослушанию внука и к его странностям.
То и
дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег. Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
— Я
днем хожу туда, и
то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А
то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава Богу, редко мрут.
— Ну, как хочешь, а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного
дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку,
тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал — и вот!
Она вечно двигалась, делала что-нибудь, и когда остановится без
дела,
то руки хранят прием, по которому видно, что она только что делала что-нибудь или собирается делать.
Но этот урок не повел ни к чему. Марина была все
та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась
дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл.
— Хоть бы один
день прожить так… и
то не удается!