Неточные совпадения
— Что ж это я в самом деле? —
сказал он вслух с досадой, — надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе,
так и…
— Чего вам? —
сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой
так и ждешь, что вылетят две-три птицы.
— Ах! — с тоской
сказал Обломов. — Новая забота! Ну, что стоишь? Положи на стол. Я сейчас встану, умоюсь и посмотрю, —
сказал Илья Ильич. —
Так умыться-то готово?
— Вы бы написали, сударь, к хозяину, —
сказал Захар, —
так, может быть, он бы вас не тронул, а велел бы сначала вон ту квартиру ломать.
— Уж кто-то и пришел! —
сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще не вставал — срам, да и только! Кто бы это
так рано?
— Отличный! С большим вкусом сшит, —
сказал Илья Ильич, — только отчего он
такой широкий сзади?
— А вот наш Семен Семеныч
так неисправим, —
сказал Судьбинский, — только мастер пыль в глаза пускать.
— Ах вы, чудак! —
сказал тот. — Все
такой же неисправимый, беззаботный ленивец!
Чиновник стал узнавать стороной, и ему
сказали, что мещане — мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны,
так что побои эти — праведная кара…
— Да, в особенности для меня, —
сказал Обломов, — я
так мало читаю…
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз,
скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он
скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу,
так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше,
так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он
так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и
скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти
так, как нужно».
— Еще поскорее! Торопит, стало быть нужно. Это очень несносно — переезжать: с переездкой всегда хлопот много, —
сказал Алексеев, — растеряют, перебьют — очень скучно! А у вас
такая славная квартира… вы что платите?
— А вот некоторые
так любят переезжать, —
сказал Алексеев, — в том только и удовольствие находят, как бы квартиру переменить…
— Что ж
так тревожиться, Илья Ильич? —
сказал Алексеев. — Никогда не надо предаваться отчаянию: перемелется — мука будет.
— Только вот троньте! — яростно захрипел он. — Что это
такое? Я уйду… —
сказал он, идучи назад к дверям.
— Дайте-ка табаку! —
сказал Тарантьев. — Да у вас простой, не французский?
Так и есть, —
сказал он, понюхав, — отчего не французский? — строго прибавил потом.
— Ну, я пойду, —
сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе,
так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
— Ну,
так и быть, благодари меня, —
сказал он, снимая шляпу и садясь, — и вели к обеду подать шампанское: дело твое сделано.
— Что это за человек! —
сказал Обломов. — Вдруг выдумает черт знает что: на Выборгскую сторону… Это не мудрено выдумать. Нет, вот ты ухитрись выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу,
так менять-то не хочется…
— Ну,
так прощай, —
сказал Тарантьев, опять надевая шляпу.
— А! Если ты меняешь меня на немца, —
сказал он, —
так я к тебе больше ни ногой.
— Вот если бы он был здесь,
так он давно бы избавил меня от всяких хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского… —
сказал Обломов.
— Не трудись, не доставай! —
сказал Обломов. — Я тебя не упрекаю, а только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который
так много сделал для меня…
Илье Ильичу не нужно было пугаться
так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому не
сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Он бы не задумался сгореть или утонуть за него, не считая этого подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. Он смотрел на это, как на естественное, иначе быть не могущее дело, или, лучше
сказать, никак не смотрел, а поступал
так, без всяких умозрений.
—
Так, не было! —
сказал Захар и ушел. А Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету.
— И не отвяжешься от этого другого-то что! —
сказал он с нетерпением. — Э! да черт с ним совсем, с письмом-то! Ломать голову из
таких пустяков! Я отвык деловые письма писать. А вот уж третий час в исходе.
— Ну, ну, отстань!
Сказал — завтра,
так завтра и получишь. Иди к себе, а я займусь: у меня поважнее есть забота.
Захар не нашел, что
сказать, только вздохнул
так, что концы шейного платка затрепетали у него на груди.
— Ты! —
сказал Илья Ильич. — Я запретил тебе заикаться о переезде, а ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнил мне: ведь это расстроивает меня — пойми ты. И
так здоровье мое никуда не годится.
— Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают,
так и нам можно… —
сказал Захар.
—
Сказать ли тебе, что это
такое?
— Вы совсем другой! — жалобно
сказал Захар, все не понимавший, что хочет
сказать барин. — Бог знает, что это напустило
такое на вас…
— Однако… любопытно бы знать… отчего я…
такой?.. —
сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. — Да, отчего?.. Должно быть… это… оттого… — силился выговорить он и не выговорил.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добрые молодцы,
такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке
сказать, ни пером описать.
Старик Обломов всякий раз, как увидит их из окошка,
так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой,
сказав: «Поди себе, а я подумаю».
— Ты всегда
так! — с упреком
скажет жена. — Споришь, только срамишься…
— Да, темно на дворе, —
скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные…
такая право!
— Ну, Пелагея Ивановна, молодец! —
сказал Илья Иванович. — А то еще когда масло дешево будет,
так затылок, что ли, чешется…
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и
сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть?
Так вот велели вашей милости отдать.
А не то,
так мать посмотрит утром в понедельник пристально на него, да и
скажет...
— Э, какое нездоров! Нарезался! —
сказал Захар
таким голосом, как будто и сам убежден был в этом. — Поверите ли? Один выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.
— Какой дурак, братцы, —
сказала Татьяна, —
так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит
так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит,
так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
— А вот как я
скажу барину-то, — начал он с яростью хрипеть на кучера, —
так он найдет, за что и тебя ухватить: он тебе бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся!
— Нет, ты как сказал-то — а? Как ты смеешь
так — а?
Иногда Захар
так и отстанет,
сказав: «Ну дрыхни, черт с тобой!» А в другой раз
так настоит на своем, и теперь настоял.
— Вот, если б Обломова сын пропал, —
сказал он на предложение жены поехать поискать Андрея, —
так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!
— Ах, Боже мой! —
сказал Обломов. — Этого еще недоставало! Обломовка была в
таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы — все пропало! Беда!
— Не рано ли? —
сказал Обломов. — Грамотность вредна мужику: выучи его,
так он, пожалуй, и пахать не станет…