Неточные совпадения
Душа его
была еще чиста и девственна; она, может
быть, ждала своей
любви, своей поры, своей патетической страсти, а потом, с годами, кажется, перестала ждать и отчаялась.
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта
была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание
любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и холмов своей родины, своего дома, жены и детей…
«Да не это ли — тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма
любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало
быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. — Не
есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно
было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и
любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что
любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от
любви.
От прежнего промаха ему
было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее
любви к нему, да еще, может
быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле
была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга
любви; деятельность его
была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело — остается еще в намерениях.
— Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей? — говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. — Разве это не жизнь? Разве
любовь не служба? Попробовал бы он! Каждый день — верст по десяти пешком! Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял, и Захара не
было — все по милости ее поручений!
— Умрете… вы, — с запинкой продолжала она, — я
буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую — роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья… Для меня
любовь эта — все равно что… жизнь, а жизнь…
И потому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание
любви, одно ее утро, один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может
быть, такое же прекрасное, но все-таки другое…
Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего свидания. «Люблю, люблю, люблю», — дрожало еще в его ушах лучше всякого пения Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он дочитывал в нем смысл, определял степень ее
любви и стал
было забываться сном, как вдруг…
— Вот оно что! — с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей рукой свечку. — Больше ничего тут нет и не
было! Она готова
была к воспринятию
любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал ошибкой… Другой только явится — и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как она взглянет тогда на него, как отвернется… ужасно! Я похищаю чужое! Я — вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! Боже мой!
Но шалости прошли; я стал болен
любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и тогда, то
есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
Я только хочу доказать вам, что ваше настоящее люблю не
есть настоящая
любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках.
Теперь уже я думаю иначе. А что
будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда
любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо
будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы
были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то…
Недели чрез три, чрез месяц
было бы поздно, трудно:
любовь делает неимоверные успехи, это душевный антонов огонь.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что одного его довольно
будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной
любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с той ветки, на которую сели невзначай!»
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой
любви, как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой
любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш
будет вам дороже?..
— Чего же вам надо от меня? — Вы сомневаетесь, не ошибка ли моя
любовь к вам: я не могу успокоить вашего сомнения; может
быть, и ошибка — я не знаю…
Он вздохнул. Это может
быть ворочало у него душу, и он задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка
было такое отдаленное будущее… «Ведь это не одна
любовь, ведь вся жизнь такова… — вдруг пришло ему в голову, — и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же
будет — не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»
Она показалась Обломову в блеске, в сиянии, когда говорила это. Глаза у ней сияли таким торжеством
любви, сознанием своей силы; на щеках рдели два розовые пятна. И он, он
был причиной этого! Движением своего честного сердца он бросил ей в душу этот огонь, эту игру, этот блеск.
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И —
любовь тоже…
любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в
любви нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж
будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о том, что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга
будет жертвой. Вся
любовь его
была преступление, пятно на совести.
В пустяках, в разговорах о будничных вещах
будет сквозить никому, кроме их, не видимая
любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом…
«Да, — говорил он с собой, — вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне
было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате
любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
«Сегодня же вечером Ольга узнает, какие строгие обязанности налагает
любовь; сегодня
будет последнее свидание наедине, сегодня…»
Ему
было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать ее голоса, не читать в глазах все той же, неизменяющейся ласки,
любви, счастья.
— Вот мысль! Нет; а все нужно для соображений; надо же
будет сказать тетке, когда свадьба. С ней мы не о
любви будем говорить, а о таких делах, для которых я вовсе не приготовлен теперь.
— Плачет, не спит этот ангел! — восклицал Обломов. — Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил
любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, всё волнения да тревоги! Когда же
будет мирное счастье, покой?
Но лишь только он затрепещет от
любви, тотчас же, как камень, сваливается на него тяжелая мысль: как
быть, что делать, как приступить к вопросу о свадьбе, где взять денег, чем потом жить?..
— Да, если б бездна
была вон тут, под ногами, сию минуту, — перебила она, — а если б отложили на три дня, ты бы передумал, испугался, особенно если б Захар или Анисья стали болтать об этом… Это не
любовь.
— Ты сомневаешься в моей
любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла
быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо
было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
А ты… нет, не похоже, чтоб
любовь, чтоб я
была твоей целью…
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано
будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть, семь; что дом еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока
будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и
любовь, что читал в записках Ольги.
Сама Агафья Матвеевна не в силах
была не только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней происходит, но она, как сказано, никогда не сознавала и не понимала этого, даже забыла, что несколько времени назад этого ничего не происходило в ней, и
любовь ее высказалась только в безграничной преданности до гроба.
Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о
любви и в ум ему не приходило, то
есть о той
любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением, лестным приношением
любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он
был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в каждом слове, в каждом шаге с ним,
была так свободна и искренна, как будто он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
Но
был ли это авторитет
любви — вот вопрос? Входило ли в этот авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана, того лестного ослепления, в котором женщина готова жестоко ошибиться и
быть счастлива ошибкой?..
Что с ней? Он не знал безделицы, что она любила однажды, что уже перенесла, насколько
была способна, девический период неуменья владеть собой, внезапной краски, худо скрытой боли в сердце, лихорадочных признаков
любви, первой ее горячки.
У него все более и более разгорался этот вопрос, охватывал его, как пламя, сковывал намерения: это
был один главный вопрос уже не
любви, а жизни. Ни для чего другого не
было теперь места у него в душе.
Если она любит Штольца, что же такое
была та
любовь? — кокетство, ветреность или хуже? Ее бросало в жар и краску стыда при этой мысли. Такого обвинения она не взведет на себя.
Если же то
была первая, чистая
любовь, что такое ее отношения к Штольцу? — Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод, и она бледнела от одной мысли.
От этого предположения она терялась: вторая
любовь — чрез семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется о ней, не вызвав изумления, может
быть… презрения! Она и подумать не смеет, не имеет права!
Нет, нет у ней
любви к Штольцу, решала она, и
быть не может! Она любила Обломова, и
любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.
Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся
любви в Штольце, не дать ей пищи и хода и уехать поскорей. Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо
было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в страсть; да это и не Обломов: от него никуда не уедешь.
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся
любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может
быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и
была бы хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все
будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она —
любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о
любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой —
любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
— Обломова! — повторил он вновь. — Не может
быть! — прибавил опять уверительно. — Тут
есть что-то: вы не поняли себя, Обломова или, наконец,
любви!
— Слушайте же! — и читал: — «Ваше настоящее люблю не
есть настоящая
любовь, а будущая.
— Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам и говорить
было не о чем. У вашей так называемой «
любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще до разлуки разошлись и
были верны не
любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна.
— О, это важно, — с комической строгостью произнес он, — за это надо
было лишить вас… одного блюда за обедом. — Он глядел на нее все с большей лаской, с большей
любовью.