Неточные совпадения
—
О, баловень, сибарит! —
говорил Волков, глядя, куда бы положить шляпу, и, видя везде пыль, не положил никуда; раздвинул обе полы фрака, чтобы сесть, но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.
— Погодите, — удерживал Обломов, — я было хотел
поговорить с вами
о делах.
— А
о делах своих я вам не
говорил? — живо спросил Обломов.
— Ну, напиши к исправнику: спроси его,
говорил ли ему староста
о шатающихся мужиках, — советовал Тарантьев, — да попроси заехать в деревню; потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести
о поведении старосты.
— Ну, ты никогда этак не кончишь, — сказал Илья Ильич, — поди-ка к себе, а счеты подай мне завтра, да позаботься
о бумаге и чернилах… Этакая куча денег!
Говорил, чтоб понемножку платить, — нет, норовит все вдруг… народец!
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что
говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит
о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И
говорят только
о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
— Что ты у него делаешь?
О чем с ним
говоришь? — спросил Штольц.
— Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног до головы; послушаешь,
о чем
говорят, так голова закружится, одуреешь.
Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции
о жизни,
о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения
о музыке и литературе:
говорила она мало, и то свое, не важное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц
говорил с ней без умолка и смешил ее.
Рассуждал он обо всем: и
о добродетели, и
о дороговизне,
о науках и
о свете одинаково отчетливо; выражал свое мнение в ясных и законченных фразах, как будто
говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить,
о чем
говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— Зачем нас не учат этому? — с задумчивой досадой
говорила она, иногда с жадностью, урывками, слушая разговор
о чем-нибудь, что привыкли считать ненужным женщине.
— Вот вы
о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и
говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…
— В чем? А вот в чем! —
говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями.
Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не
о чем: я все думала, как бы остаться одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
Я
говорю только
о себе — не из эгоизма, а потому, что, когда я буду лежать на дне этой пропасти, вы всё будете, как чистый ангел, летать высоко, и не знаю, захотите ли бросить в нее взгляд.
— Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет
о вас женщина… Нет, — прибавила она, — у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез,
говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели…
— Нам больше не
о чем
говорить, — заключила она, вставая. — Прощайте, Илья Ильич, и будьте… покойны; ведь ваше счастье в этом.
— Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде… Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела
говорить,
о ком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне? — вдруг спросила она.
Говорить уж было больше не
о чем.
— Да, это правда, —
говорил он, обрадованный, что она попечение
о порядке свиданий взяла на себя.
— Ах, а propos
о братце, — заметил Обломов, — мне надо с ним
поговорить. Попросите его зайти ко мне.
— Несчастный, что я наделал! —
говорил он, переваливаясь на диван лицом к подушке. — Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец счастья —
о нем заговорили лакеи, кучера, когда еще ничего не решено, когда ответа из деревни нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не найдена…
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто
о свадьбе ничего не
говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит;
говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
С хозяйкой только и разговору, что
о хозяйстве; с бабушкой
говорить нельзя: та кашляет да и на ухо крепка; Акулина дура набитая, а дворник пьяница; остаются ребятишки только: с теми что
говорить?
Сказать ей
о глупых толках людей он не хотел, чтоб не тревожить ее злом неисправимым, а не
говорить тоже было мудрено; притвориться с ней он не сумеет: она непременно добудет из него все, что бы он ни затаил в самых глубоких пропастях души.
— Нечего долго и разговаривать об этом;
поговорим лучше
о другом, — беззаботно сказала она. — Послушай… Ах, что-то я хотела сказать, да забыла…
Она шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он
говорил ей тяжело и скучно об обязанностях,
о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала
о другом.
— Вот мысль! Нет; а все нужно для соображений; надо же будет сказать тетке, когда свадьба. С ней мы не
о любви будем
говорить, а
о таких делах, для которых я вовсе не приготовлен теперь.
Ольга осталась на своем месте и замечталась
о близком счастье, но она решилась не
говорить Обломову об этой новости,
о своих будущих планах.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в своем кабинете и погрузиться в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу проводить, и прочесть только что вышедшую новую книгу,
о которой все
говорят, и в оперу — сегодня…
— Не
говори, не поминай! — торопливо перебил его Обломов, — я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мной и ею, когда убедился, что я не стою ее… Ах, Андрей! если ты любишь меня, не мучь, не поминай
о ней: я давно указывал ей ошибку, она не хотела верить… право, я не очень виноват…
— Вы, конечно, угадываете, Ольга Сергевна,
о чем я хочу
говорить? — сказал он, глядя на нее вопросительно.
— Боже мой!
О чем не заплачут женщины? Вы сами же
говорите, что вам было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки… Сколько причин для слез!
— Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам и
говорить было не
о чем. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна.
— Ничего, —
говорил смущенный Обломов, — ты знаешь, я всегда был не очень рачителен
о своей комнате… Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол. Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
— Нет, нет, не
говори! — перебил Обломов. — Она сочтет меня бесчувственным, что я с радостью услыхал
о ее замужестве.