Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни
на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в
каждом движении головы, руки.
В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых
каждой стало бы
на три бороды.
— А кто его знает, где платок? — ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая
каждый стул, хотя и так можно было видеть, что
на стульях ничего не лежит.
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке,
на сходках у ворот он
каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем, что, словом, лучше умереть, чем жить у него.
Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих
на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и
каждому.
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами
каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням
на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им оставалось только сидеть
на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову, представали пред
каждого из них.
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то что год
на год, день
на день не приходится! Зачем это так? То ли бы дело, если б
каждый день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…
Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить
на неделю,
на две. Сначала старухи переберут весь околоток, кто как живет, кто что делает; они проникнут не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные помыслы и намерения
каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных, всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.
Другой мучится, что осужден ходить
каждый день
на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко, что нет ему такой благодати…
— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за
каждым словом Штольца, — помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги
на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью.
Каждый шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он
на белом свете с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
Она даже видела и то, что, несмотря
на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с
каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.
Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания, разговоры — все это была одна песнь, одни звуки, один свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его
на розовые,
на зеленые,
на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере.
Каждый день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один, мотив звучал все тот же.
И он и она прислушивались к этим звукам, уловляли их и спешили выпевать, что
каждый слышит, друг перед другом, не подозревая, что завтра зазвучат другие звуки, явятся иные лучи, и забывая
на другой день, что вчера было пение другое.
Между Обломовым и Ольгой установились тайные невидимые для других отношения: всякий взгляд,
каждое незначительное слово, сказанное при других, имело для них свой смысл. Они видели во всем намек
на любовь.
Она глядела
на него долго, как будто читала в складках
на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала
каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит
каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как
на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела
на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только
на то, чтоб подхватить
на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
Конечно, можно было бы броситься сейчас же
на ту сторону, поселиться
на несколько дней у Ивана Герасимовича и бывать, даже обедать
каждый день у Ольги.
Зато он чаще занимается с детьми хозяйки. Ваня такой понятливый мальчик, в три раза запомнил главные города в Европе, и Илья Ильич обещал, как только поедет
на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька обрубила ему три платка — плохо, правда, но зато она так смешно трудится маленькими ручонками и все бегает показать ему
каждый обрубленный вершок.
Он рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что с тех пор он не спит, что он в
каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки
на их свидания.
Но он сухо поблагодарил ее, не подумал взглянуть
на локти и извинился, что очень занят. Потом углубился в воспоминания лета, перебрал все подробности, вспомнил о всяком дереве, кусте, скамье, о
каждом сказанном слове, и нашел все это милее, нежели как было в то время, когда он наслаждался этим.
Заложить деревню? Разве это не тот же долг, только неумолимый, неотсрочимый? Плати
каждый год — пожалуй,
на прожиток не останется.
Ольга усмехнулась, то есть у ней усмехнулись только губы, а не сердце:
на сердце была горечь. Она начала глядеть в окно, прищуря немного один глаз и следя за
каждой проезжавшей каретой.
— Ты засыпал бы с
каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило
на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию
каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки
на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень
на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
— У нас, в Обломовке, этак
каждый праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и
на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь раз в год!
Испуг, сострадание, ужас, раскаяние с
каждым словом являлись
на лице Обломова.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя
на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску
каждому дню.
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в
каждом слове, и оба зорко смотрели: он
на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она
на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Он и знал, что имеет этот авторитет; она
каждую минуту подтверждала это, говорила, что она верит ему одному и может в жизни положиться слепо только
на него и ни
на кого более в целом мире.
Она поглядела
на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает
на этот долг; только никак не могла понять, как узнали об этом, она ни слова не проронила не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в
каждой копейке.
От отца своего он перенял смотреть
на все в жизни, даже
на мелочи, не шутя; может быть, перенял бы от него и педантическую строгость, которою немцы сопровождают взгляд свой,
каждый шаг в жизни, в том числе и супружество.
Как таблица
на каменной скрижали, была начертана открыто всем и
каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
Обе они одеты
каждая сообразно достоинству своего сана и должностей. У хозяйки завелся большой шкаф с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов; чепцы заказывались
на той стороне, чуть ли не
на Литейной, башмаки не с Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка — представьте, из Морской! И Анисья, когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.
— Все грустит по муже, — говорил староста, указывая
на нее просвирне в кладбищенской церкви, куда
каждую неделю приходила молиться и плакать безутешная вдова.