Неточные совпадения
— Как это? Всякий
день перебирай все углы? — спросил Захар. — Да что ж это за жизнь? Лучше Бог по душу
пошли!
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим
делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по
делам. Он года три
посылал его к священнику учиться по-латыни.
— Забыл совсем!
Шел к тебе за
делом с утра, — начал он, уж вовсе не грубо. — Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного…
— Очень хорошо-с, — отвечал Алексеев. — В самом
деле, еще помешаю как-нибудь… А я
пойду пока скажу, чтоб нас не ждали в Екатерингоф. Прощайте, Илья Ильич.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и
идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
Как
пойдут ясные
дни, то и длятся недели три-четыре; и вечер тепел там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес.
После чая все займутся чем-нибудь: кто
пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым
дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
— Вот день-то и прошел, и
слава Богу! — говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно; дай Бог и завтра так!
Слава тебе, Господи!
Слава тебе, Господи!
Илья Иванович иногда возьмет и книгу в руки — ему все равно, какую-нибудь. Он и не подозревал в чтении существенной потребности, а считал его роскошью, таким
делом, без которого легко и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно
пойти прогуляться, можно и не
пойти: от этого ему все равно, какая бы ни была книга; он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать.
И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников,
дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь
пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвется где-нибудь.
— Платье несу к портнихе;
послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А как станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после
дня три делать ничего нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
Дальше он не
пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать
дело, и возвратился к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре стороны.
Он беспрестанно в движении: понадобится обществу
послать в Бельгию или Англию агента —
посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к
делу — выбирают его. Между тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает — Бог весть.
Он
шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый
день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца.
— Как же не беда? — продолжал Обломов. — Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое
дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся!
Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!
— В какие дома мы еще поедем? — горестно воскликнул Обломов. — К незнакомым? Что выдумал! Я
пойду лучше к Ивану Герасимовичу;
дня три не был.
Начнем вчерашний, неконченый разговор;
пойдут шутки или наступит красноречивое молчание, задумчивость — не от потери места, не от сенатского
дела, а от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения…
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом
деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть,
пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— У меня
дело есть, — заметил Штольц, — а ты ведь
пойдешь лежать… еще рано…
— Ну, ну, ну! — хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь. —
Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню… знай свое бабье
дело!
Гулять с молодым человеком, с франтом — это другое
дело: она бы и тогда не сказала ничего, но с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок: сама бы
пошла с ними раз или два,
послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.
Он не
пошел ни на четвертый, ни на пятый
день; не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору
идти.
Он мысленно вел с ней нескончаемый разговор и
днем и ночью. К «Истории открытий и изобретений» он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай нечаянно встретиться с ней,
послать книгу, сделать сюрприз.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра
пошлю к вам не за
делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
На другой
день он
послал узнать о здоровье. Приказали сказать: «
Слава Богу, и просят сегодня кушать, а вечером все на фейерверк изволят ехать, за пять верст».
Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом
послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от
дел.
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые
дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в
день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не
пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась,
пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
В самом
деле, хозяйство
шло отлично. Хотя Обломов держал стол особо, но глаз хозяйки бодрствовал и над его кухней.
«Нет, уж сегодня не поеду; надо решить
дело скорей, да потом… Что это, ответа поверенный не
шлет из деревни?.. Я бы давно уехал, перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она все смотрит на меня! Беда, право!»
— Не сказала! Как странно! Забыла! Я
пошла из дома с человеком к золотых
дел мастеру…
Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось
идти по мосткам на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он не решается еще выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько
дней видеть ненаглядную Ольгу».
Остальной
день подбавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом еще пели в опере, потом он пил у них чай, и за чаем
шел такой задушевный, искренний разговор между ним, теткой, бароном и Ольгой, что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко: есть у него теперь угол; он крепко намотал свою жизнь; есть у него свет и тепло — как хорошо жить с этим!
— Начал было в гимназии, да из шестого класса взял меня отец и определил в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к
делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше
дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее
пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый
день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
— У нас, в Обломовке, этак каждый праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый
день господа-то кушают, и на другой
день. А мы
дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять
пошло, а здесь раз в год!
— Я не такой теперь… что был тогда, Андрей, — сказал он наконец, —
дела мои,
слава Богу, в порядке: я не лежу праздно, план почти кончен, выписываю два журнала; книги, что ты оставил, почти все прочитал…
— Вообразите, — сказала она, выходя из магазина, — каждый
день бывал у нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за границу; я
послала к нему — сказали, что болен, не принимает: так и не видались.
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым
днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами и альбомами, Штольц успокоивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы, и
шел работать или ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение,
шел в круг людей, знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса.
Если это подтверждалось, он
шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому
дню.
«Законное
дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное
дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом
пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: «К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти
пойдут на сирот, а потом, на другой
день, когда голова у него была свежа, он со стыдом вспомнил об этом
деле, и старался забыть, избегал встречи с братцем, и если Тарантьев заговаривал о том, он грозил немедленно съехать с квартиры и уехать в деревню.
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их
дел, и ничего не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне не видал. Она
пошла к братцу и наивно сказала, что в доме денег нет.
Из недели в неделю, изо
дня в
день тянулась она из сил, мучилась, перебивалась, продала шаль,
послала продать парадное платье и осталась в ситцевом ежедневном наряде: с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала шею старой затасканной косынкой.
— Что! — говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное
дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую
пойдет.
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из дома по
делам, и, завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже
пошел не первый и не второй год ее замужества.
— Не говори, не говори! — остановила его она. — Я опять, как на той неделе, буду целый
день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна
пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может быть, слезы…
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к нему. Когда
дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин
пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни слова.
— Отчего? Что с тобой? — начал было Штольц. — Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные
дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и будет.
Слава Богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь как…
Но поведу твоего Андрея, куда ты не мог
идти… и с ним будем проводить в
дело наши юношеские мечты».
— Вот определился было к немцу, к купцу, в передней сидеть; все
шло хорошо, а он меня
послал к буфету служить: мое ли
дело?