Неточные совпадения
На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие
в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые
руки, что было весьма обыкновенно
в те удалые времена.
Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого
в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем
в глазах не выпускала его из
рук своих.
Пред ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругие перси, нежная, прекрасная, вся обнаженная
рука; самое платье, облипавшее вокруг ее девственных и вместе мощных членов, дышало
в мечтах его каким-то невыразимым сладострастием.
Но кучер, опасаясь разделки, ударил по лошадям, они рванули — и Андрий, к счастию успевший отхватить
руку, шлепнулся на землю, прямо лицом
в грязь.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить
рукою, когда узнала
в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.
Бурсак не мог пошевелить
рукою и был связан, как
в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.] с фестонами, вышитыми золотом.
На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки: он держал
в руках ее и медленно зашивал на ней дыры.
Им опять перегородила дорогу целая толпа музыкантов,
в средине которых отплясывал молодой запорожец, заломивши шапку чертом и вскинувши
руками.
Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговали; но большая часть гуляла с утра до вечера, если
в карманах звучала возможность и добытое добро не перешло еще
в руки торгашей и шинкарей.
Только побуждаемые сильною корыстию жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать
в предместье, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько
рука вынула из кармана денег, столько и платили.
Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки,
в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры,
в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену
в руки и начали колотить
в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
Все собрались
в кружок, и после третьего боя показались наконец старшины: кошевой с палицей
в руке — знаком своего достоинства, судья с войсковою печатью, писарь с чернильницею и есаул с жезлом.
Кошевой и старшины сняли шапки и раскланялись на все стороны козакам, которые гордо стояли, подпершись
руками в бока.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и, взявши каждый
в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась
в грязь, положили ее ему на голову.
Несколько плотников явились с топорами
в руках.
— А так, что уж теперь гетьман, зажаренный
в медном быке, лежит
в Варшаве, а полковничьи
руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу. Вот что наделали полковники!
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по
рукам и начали швырять
в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги
в башмаках и чулках болтались на воздухе. Бедный оратор, накликавший сам на свою шею беду, выскочил из кафтана, за который было его ухватили,
в одном пегом и узком камзоле, схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил...
Янкель
в ответ на это подошел к нему поближе и, сделав знак обеими
руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал...
Он опустил
руку и стал взглядываться
в него внимательней.
— Чшш! — произнесла татарка, сложив с умоляющим видом
руки, дрожа всем телом и оборотя
в то же время голову назад, чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.
Вновь сверкнули
в его памяти прекрасные
руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы, курчаво распавшиеся по грудям, и все упругие,
в согласном сочетанье созданные члены девического стана.
Андрий схватил мешок одной
рукой и дернул его вдруг так, что голова Остапа упала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал что было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите коня, коня ловите!» — «Замолчи, я тебя убью!» — закричал
в испуге Андрий, замахнувшись на него мешком.
Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо одного воза, еще один мешок с просом, взял даже
в руки те хлеба, которые хотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел отважно между рядами спавших запорожцев.
Наконец дверь отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице, с ключами и свечой
в руках.
Около него с обеих сторон стояли также на коленях два молодые клирошанина [Клирошанин — церковнослужитель, поющий
в церковном хоре (на клиросе).]
в лиловых мантиях с белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами
в руках.
Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший
рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед
в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье.
На верху лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до головы вооруженного воина, державшего
в руке молитвенник.
Грудь, шея и плечи заключились
в те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь обратились
в густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть разбросалась по всей длине
руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух
в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за
руку, закричал...
И она опустила тут же свою
руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему
в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий
в такие взоры девы.
— Скажи мне одно слово! — сказал Андрий и взял ее за атласную
руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он
руку, лежавшую бесчувственно
в руке его.
На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему
в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными, чудными
руками, и зарыдала.
Здесь жид постарался, как только мог, выразить
в лице своем красоту, расставив
руки, прищурив глаз и покрививши набок рот, как будто чего-нибудь отведавши.
Кто проснулся связанный во вражьих
руках, кто, и совсем не просыпаясь, сонный перешел
в сырую землю, и сам атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, очутился
в ляшском стану.
И много уже показал боярской богатырской удали: двух запорожцев разрубил надвое; Федора Коржа, доброго козака, опрокинул вместе с конем, выстрелил по коню и козака достал из-за коня копьем; многим отнес головы и
руки и повалил козака Кобиту, вогнавши ему пулю
в висок.
А Кукубенко, взяв
в обе
руки свой тяжелый палаш, вогнал его ему
в самые побледневшие уста.
Побагровело еще сильнее красное лицо хорунжего, когда затянула ему горло жестокая петля; схватился он было за пистолет, но судорожно сведенная
рука не могла направить выстрела, и даром полетела
в поле пуля.
Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по
рукам в по ногам, прицепил конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех козаков Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману.
В это время подъехал кошевой и похвалил Остапа, сказавши: «Вот и новый атаман, и ведет войско так, как бы и старый!» Оглянулся старый Бульба поглядеть, какой там новый атаман, и увидел, что впереди всех уманцев сидел на коне Остап, и шапка заломлена набекрень, и атаманская палица
в руке.
Один только козак, Максим Голодуха, вырвался дорогою из татарских
рук, заколол мирзу, отвязал у него мешок с цехинами и на татарском коне,
в татарской одежде полтора дни и две ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою на другого, загнал и того, и уже на третьем приехал
в запорожский табор, разведав на дороге, что запорожцы были под Дубной.
— А разве ты позабыл, бравый полковник, — сказал тогда кошевой, — что у татар
в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша, добытая христианскою кровью?
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали
руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и все задумались против воли, утупивши
в землю гульливые свои головы.
Уже пусто было
в ковшах, а всё еще стояли козаки, поднявши
руки.
Вот
в какое время подали мы, товарищи,
руку на братство!
Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть
в тебе, а… — сказал Тарас, и махнул
рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может!
И потом все, как будто сговорившись, махнули
в одно время
рукою и потрясли бывалыми головами.
А тем временем иноземный капитан сам взял
в руку фитиль, чтобы выпалить из величайшей пушки, какой никто из козаков не видывал дотоле.
Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми
руками в дряхлые перси.
Схватили их турки у самого Трапезонта и всех забрали невольниками на галеры, взяли их по
рукам и ногам
в железные цепи, не давали по целым неделям пшена и поили противной морской водою.
Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы, с арканом
в руке, всю пригнувши голову к лошадиной шее, и, улучивши время, с одного раза накинул аркан ему на шею.