Неточные совпадения
Проходивший поп снял шляпу, несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая: «Барин, подай сиротинке!» Кучер,
заметивши, что один из них
был большой охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка пошла прыгать по камням.
Конечно, можно бы
заметить, что в доме
есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов.
Учитель очень внимательно глядел на разговаривающих и, как только
замечал, что они
были готовы усмехнуться, в ту же минуту открывал рот и смеялся с усердием.
— Позвольте мне вам
заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку
был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Предположения,
сметы и соображения, блуждавшие по лицу его, видно,
были очень приятны, ибо ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки.
— Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма! — Сказавши это, он так покосил бричку, что Чичиков принужден
был держаться обеими руками. Тут только
заметил он, что Селифан подгулял.
Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната
была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены
были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате… невмочь
было ничего более
заметить.
Окинувши взглядом комнату, он теперь
заметил, что на картинах не всё
были птицы: между ними висел портрет Кутузова и писанный масляными красками какой-то старик с красными обшлагами на мундире, как нáшивали при Павле Петровиче.
Индейкам и курам не
было числа; промеж них расхаживал петух мерными шагами, потряхивая гребнем и поворачивая голову набок, как будто к чему-то прислушиваясь; свинья с семейством очутилась тут же; тут же, разгребая кучу сора, съела она мимоходом цыпленка и, не
замечая этого, продолжала уписывать арбузные корки своим порядком.
За огородами следовали крестьянские избы, которые хотя
были выстроены врассыпную и не заключены в правильные улицы, но, по замечанию, сделанному Чичиковым, показывали довольство обитателей, ибо
были поддерживаемы как следует: изветшавший тес на крышах везде
был заменен новым; ворота нигде не покосились, а в обращенных к нему крестьянских крытых сараях
заметил он где стоявшую запасную почти новую телегу, а где и две.
— Ну, семнадцать бутылок ты не
выпьешь, —
заметил белокурый.
Зять еще долго повторял свои извинения, не
замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота и перед ним давно
были одни пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала подробностей о ярмарке.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности!
будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная
метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
Чичиков подошел к ручке Феодулии Ивановны, которую она почти впихнула ему в губы, причем он имел случай
заметить, что руки
были вымыты огуречным рассолом.
Чичиков опять хотел
заметить, что и Пробки нет на свете; но Собакевича, как видно, пронесло: полились такие потоки речей, что только нужно
было слушать...
Скоро, однако же, дал
заметить ему это препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная
была ничто.
Какую-то особенную ветхость
заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах
было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр.
Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не
были в нем глубоки,
мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине.
Спрятав ее в карман, он
заметил Плюшкину, что ему нужно
будет для совершения крепости приехать в город.
Это
были: караульная будка, у которой стоял солдат с ружьем, две-три извозчичьи биржи и, наконец, длинные заборы с известными заборными надписями и рисунками, нацарапанными углем и
мелом; более не находилось ничего на сей уединенной, или, как у нас выражаются, красивой площади.
Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не
заметил и накрыл тотчас ее книгою. Чичиков хотел
было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал знать, что не нужно показывать.
Каждый из свидетелей
поместил себя со всеми своими достоинствами и чинами, кто оборотным шрифтом, кто косяками, кто просто чуть не вверх ногами,
помещая такие буквы, каких даже и не видано
было в русском алфавите.
Заметив, что закуска
была готова, полицеймейстер предложил гостям окончить вист после завтрака, и все пошли в ту комнату, откуда несшийся запах давно начинал приятным образом щекотать ноздри гостей и куда уже Собакевич давно заглядывал в дверь,
наметив издали осетра, лежавшего в стороне на большом блюде.
Селифан лег и сам на той же кровати,
поместив голову у Петрушки на брюхе и позабыв о том, что ему следовало спать вовсе не здесь, а, может
быть, в людской, если не в конюшне близ лошадей.
Во время обедни у одной из дам
заметили внизу платья такое руло, [Рулó — обруч из китового уса, вшитый в юбку.] которое растопырило его на полцеркви, так что частный пристав, находившийся тут же, дал приказание подвинуться народу подалее, то
есть поближе к паперти, чтоб как-нибудь не измялся туалет ее высокоблагородия.
Легкий головной убор держался только на одних ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не подыму с собой красавицу!» Талии
были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно
заметить, что вообще все дамы города N.
были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя
было приметить).
Нужно
заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, —
есть маленькая слабость: если они
заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди
будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она
будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Герой, однако же, совсем этого не
замечал, рассказывая множество приятных вещей, которые уже случалось ему произносить в подобных случаях в разных местах: именно в Симбирской губернии у Софрона Ивановича Беспечного, где
были тогда дочь его Аделаида Софроновна с тремя золовками: Марьей Гавриловной, Александрой Гавриловной и Адельгейдой Гавриловной; у Федора Федоровича Перекроева в Рязанской губернии; у Фрола Васильевича Победоносного в Пензенской губернии и у брата его Петра Васильевича, где
были свояченица его Катерина Михайловна и внучатные сестры ее Роза Федоровна и Эмилия Федоровна; в Вятской губернии у Петра Варсонофьевича, где
была сестра невестки его Пелагея Егоровна с племянницей Софьей Ростиславной и двумя сводными сестрами — Софией Александровной и Маклатурой Александровной.
За ужином тоже он никак не
был в состоянии развернуться, несмотря на то что общество за столом
было приятное и что Ноздрева давно уже вывели; ибо сами даже дамы наконец
заметили, что поведение его чересчур становилось скандалезно.
Нужно
заметить, что во всех отношениях приятная дама
была отчасти материалистка, склонна к отрицанию и сомнению и отвергала весьма многое в жизни.
Впрочем, обе дамы нельзя сказать чтобы имели в своей натуре потребность наносить неприятность, и вообще в характерах их ничего не
было злого, а так, нечувствительно, в разговоре рождалось само собою маленькое желание кольнуть друг друга; просто одна другой из небольшого наслаждения при случае всунет иное живое словцо: вот,
мол, тебе! на, возьми, съешь!
В этой партии, надо
заметить к чести дам,
было несравненно более порядка и осмотрительности.
На это обыкновенно
замечали другие чиновники: «Хорошо тебе, шпрехен зи дейч Иван Андрейч, у тебя дело почтовое: принять да отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши присутствие часом раньше, да возьмешь с опоздавшего купца за прием письма в неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует пересылать, — тут, конечно, всякий
будет святой.
Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри,
мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» — и вот теперь они, может
быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые
были побогаче, и как только
замечал, что товарища начинало тошнить, — признак подступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом.
Надобно
заметить, что учитель
был большой любитель тишины и хорошего поведения и терпеть не мог умных и острых мальчиков; ему казалось, что они непременно должны над ним смеяться.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и
сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее
мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не
было и делано.
Как-то в жарком разговоре, а может
быть, несколько и
выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя действительно
был попович, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!» И потом еще прибавил ему в пику для большей досады: «Да вот,
мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название, и хотя выражение «вот,
мол, что!» могло
быть сильно, но, недовольный сим, он послал еще на него тайный донос.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не
было никаких публичных красивых зданий; не
замечал никого из встречных,
был ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не
был в театре.
Ему не
было дела до того, лениво или шибко
метали стога и клали клади.
Несмотря на то что Чичикову почти знакомо
было лицо ее по рисункам Андрея Ивановича, он смотрел на нее, как оторопелый, и после, уже очнувшись,
заметил, что у ней
был существенный недостаток, именно — недостаток толщины.
— Справедливо изволили
заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь мое положение… — Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить как бы по секрету: — У него в доме, ваше превосходительство,
есть ключница, а у ключницы дети. Того и смотри, все перейдет им.
— Признаюсь, я тоже, — произнес Чичиков, — не могу понять, если позволите так
заметить, не могу понять, как при такой наружности, как ваша, скучать. Конечно, могут
быть причины другие: недостача денег, притесненья от каких-нибудь злоумышленников, как
есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь.
— В таком случае, изложите ее письменно. Она пойдет в комиссию всяких прошений. Комиссия всяких прошений,
пометивши, препроводит ее ко мне. От меня поступит она в комитет сельских дел, там сделают всякие справки и выправки по этому делу. Главноуправляющий вместе с конторою в самоскорейшем времени положит свою резолюцию, и дело
будет сделано.
— Да ведь и у тебя же
есть фабрики, —
заметил Платонов.
— Ну нет, в силах! У тетушки натура крепковата. Это старушка — кремень, Платон Михайлыч! Да к тому ж
есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там
есть один, который
метит в губернаторы, приплелся ей в родню… бог с ним! может
быть, и успеет! Бог с ними со всеми! Я подъезжать и прежде не умел, а теперь и подавно: спина уж не гнется.
Муразов поклонился и прямо от князя отправился к Чичикову. Он нашел Чичикова уже в духе, весьма покойно занимавшегося довольно порядочным обедом, который
был ему принесен в фаянсовых судках из какой-то весьма порядочной кухни. По первым фразам разговора старик
заметил тотчас, что Чичиков уже успел переговорить кое с кем из чиновников-казусников. Он даже понял, что сюда вмешалось невидимое участие знатока-юрисконсульта.
Но, увы! он
заметил, что в голове уже белело что-то гладкое, и примолвил грустно: «И зачем
было предаваться так сильно сокрушенью?
Не может
быть, чтобы я не
заметил их самоотверженья и высокой любви к добру и не принял бы наконец от них полезных и умных советов.