Неточные совпадения
— Есть из чего сердиться!
Дело яйца выеденного
не стоит, а я
стану из-за него сердиться!
— Продать я
не хочу, это будет
не по-приятельски. Я
не стану снимать плевы с черт знает чего. В банчик — другое
дело. Прокинем хоть талию! [Талия — карточная игра.]
— Нет, брат,
дело кончено, я с тобою
не стану играть.
—
Не хочу! — сказал Чичиков и поднес, однако ж, обе руки на всякий случай поближе к лицу, ибо
дело становилось в самом
деле жарко.
Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем
становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того
не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый
день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на
дне и
стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и
не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
— Кто, Михеев умер? — сказал Собакевич, ничуть
не смешавшись. — Это его брат умер, а он преживехонький и
стал здоровее прежнего. На
днях такую бричку наладил, что и в Москве
не сделать. Ему, по-настоящему, только на одного государя и работать.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это
не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и
дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже
не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Но, или он
не услышал в самом
деле, или прикинулся, что
не услышал, только это было нехорошо, ибо мнением дам нужно дорожить: в этом он и раскаялся, но уже после,
стало быть поздно.
Мертвые души, губернаторская дочка и Чичиков сбились и смешались в головах их необыкновенно странно; и потом уже, после первого одурения, они как будто бы
стали различать их порознь и отделять одно от другого,
стали требовать отчета и сердиться, видя, что
дело никак
не хочет объясниться.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще
не знают, кто таков на самом
деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались еще более:
стало быть, жизнь его была в опасности,
стало быть, его преследовали,
стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом
деле такой?
Не о каких-либо бедных или посторонних шло
дело,
дело касалось всякого чиновника лично,
дело касалось беды, всем равно грозившей;
стало быть, поневоле тут должно быть единодушнее, теснее.
Конечно, поверить этому чиновники
не поверили, а, впрочем, призадумались и, рассматривая это
дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и
станет боком, очень сдает на портрет Наполеона.
Поди ты сладь с человеком!
не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как
день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он
станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь
не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Прежде он
не хотел вступать ни в какие сношения с ними, потому что был
не более как простой пешкой,
стало быть, немного получил бы; но теперь… теперь совсем другое
дело: он мог предложить какие угодно условия.
Андрей Иванович Тентетников
не мог бы никак рассказать, как это случилось, что с первого же
дни он
стал с ней так, как бы знаком был вечно.
Тентетникову показалось, что с самого
дня приезда их генерал
стал к нему как-то холоднее, почти
не замечал его и обращался как с лицом бессловесным или с чиновником, употребляемым для переписки, самым мелким.
«Что ж? почему ж
не проездиться? — думал между тем Платонов. — Авось-либо будет повеселее. Дома же мне делать нечего, хозяйство и без того на руках у брата;
стало быть, расстройства никакого. Почему ж, в самом
деле,
не проездиться?»
Трудное
дело хозяйства
становилось теперь так легко и понятно и так казалось свойственно самой его натуре, что начал помышлять он сурьезно о приобретении
не воображаемого, но действительного поместья; он определил тут же на деньги, которые будут выданы ему из ломбарда за фантастические души, приобресть поместье уже
не фантастическое.
— Вон запустил как все! — говорил Костанжогло, указывая пальцем. — Довел мужика до какой бедности! Когда случился падеж, так уж тут нечего глядеть на свое добро. Тут все свое продай, да снабди мужика скотиной, чтобы он
не оставался и одного
дни без средств производить работу. А ведь теперь и годами
не поправишь: и мужик уже изленился, и загулял, и
стал пьяница.
— Поверьте мне, это малодушие, — отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. — Старайтесь только, чтобы производство
дела было все основано на бумагах, чтобы на словах ничего
не было. И как только увидите, что
дело идет к развязке и удобно к решению, старайтесь —
не то чтобы оправдывать и защищать себя, — нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними
статьями.
«А мне пусть их все передерутся, — думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич
не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он
стал думать о дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе
дело!»