Неточные совпадения
Это
все равно как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана:
все обступят тебя
и пойдут дурачить.
Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборванный мальчишка, посмотреть — дрянь, который копается на заднем дворе,
и тот пристанет;
и начнут со
всех сторон притопывать ногами.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть,
и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на
всю зиму на печь
и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех
и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас
и скрипка, говор, шум…
Но лучше
всего, когда собьются
все в тесную кучку
и пустятся загадывать загадки или просто нести болтовню.
Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по
всем краям красными нитками,
и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю
и прятал в пазуху.
Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине
и зное
и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул,
весь потонувши в неге, обнимая
и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих!
Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок,
и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи.
Да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со
всех окрестных
и дальних хуторов на ярмарку.
Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со смуглого лица
и даже капавший с длинных усов, напудренных тем неумолимым парикмахером, который без зову является
и к красавице
и к уроду
и насильно пудрит несколько тысяч уже лет
весь род человеческий.
Все, казалось, занимало ее;
все было ей чудно, ново…
и хорошенькие глазки беспрестанно бегали с одного предмета на другой.
Воз с знакомыми нам пассажирами взъехал в это время на мост,
и река во
всей красоте
и величии, как цельное стекло, раскинулась перед ними.
Небо, зеленые
и синие леса, люди, возы с горшками, мельницы —
все опрокинулось, стояло
и ходило вверх ногами, не падая в голубую прекрасную бездну.
Красавица наша задумалась, глядя на роскошь вида,
и позабыла даже лущить свой подсолнечник, которым исправно занималась во
все продолжение пути, как вдруг слова: «Ай да дивчина!» — поразили слух ее.
— Славная дивчина! — продолжал парубок в белой свитке, не сводя с нее глаз. — Я бы отдал
все свое хозяйство, чтобы поцеловать ее. А вот впереди
и дьявол сидит!
Хохот поднялся со
всех сторон; но разряженной сожительнице медленно выступавшего супруга не слишком показалось такое приветствие: красные щеки ее превратились в огненные,
и треск отборных слов посыпался дождем на голову разгульного парубка...
Удар был удачнее, нежели можно было предполагать:
весь новый ситцевый очипок забрызган был грязью,
и хохот разгульных повес удвоился с новою силой.
Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда
весь народ срастается в одно огромное чудовище
и шевелится
всем своим туловищем на площади
и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит?
Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки —
все ярко, пестро, нестройно; мечется кучами
и снуется перед глазами.
Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись дыбом; со страхом оборотился он назад
и увидел, что дочка его
и парубок спокойно стояли, обнявшись
и напевая друг другу какие-то любовные сказки, позабыв про
все находящиеся на свете свитки. Это разогнало его страх
и заставило обратиться к прежней беспечности.
— Нет, не познаю. Не во гнев будь сказано, на веку столько довелось наглядеться рож всяких, что черт их
и припомнит
всех!
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно,
и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть
и жених там! Думаю, оборваннейший из
всех голодрабцев.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому
и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно,
и на полшеляга: сказал, да
и назад… Ну, его
и винить нечего, он пень, да
и полно.
Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на
все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал
всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
Совершенно провалившийся между носом
и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза
и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий
и умыслов —
все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда на нем.
Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые загорелые ноги, —
все это, казалось, приросло к нему
и составляло его природу.
— Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка
всего получил за
весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать, то не будет
и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! — продолжал попович, умильно поглядывая на нее
и подсовываясь поближе.
— Бьюсь об заклад, если это сделано не хитрейшими руками из
всего Евина рода! — сказал попович, принимаясь за товченички
и подвигая другою рукою варенички. — Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще
всех пампушечек
и галушечек.
Тут послышался на дворе лай
и стук в ворота. Хивря поспешно выбежала
и возвратилась
вся побледневшая.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи
все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось,
и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не совсем храброго десятка
и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— Отчего же ты вдруг побледнел
весь? — закричал один из гостей, превышавший
всех головою
и старавшийся всегда выказывать себя храбрецом.
«Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь,
и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру
и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню
и начал по-жидовски молиться богу, — слышит шорох… глядь — во
всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Все боязливо стали осматриваться вокруг
и начали шарить по углам. Хивря была ни жива ни мертва.
— Эх вы, бабы! бабы! — произнесла она громко. — Вам ли козаковать
и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости господи… Под кем-нибудь скамейка заскрипела, а
все и метнулись как полоумные.
Перекупка дивилась, дивилась
и, наконец, смекнула: верно, виною
всему красная свитка.
Перекрестившись, хватил топором в другой раз, куски разбросил по
всему месту
и уехал.
Только с тех пор каждый год,
и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по
всей площади, хрюкает
и подбирает куски своей свитки.
Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со
всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей
и торговок понесся снова по
всему табору —
и страшные толки про красную свитку,наведшие такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.
Мачеха делает
все, что ей ни вздумается; разве
и я не могу делать того, что мне вздумается?
И начала притопывать ногами,
все, чем далее, смелее; наконец левая рука ее опустилась
и уперлась в бок,
и она пошла танцевать, побрякивая подковами, держа перед собою зеркало
и напевая любимую свою песню...
Черевик заглянул в это время в дверь
и, увидя дочь свою танцующею перед зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь невиданному капризу девушки, которая, задумавшись, не примечала, казалось, ничего; но когда же услышал знакомые звуки песни — жилки в нем зашевелились; гордо подбоченившись, выступил он вперед
и пустился вприсядку, позабыв про
все дела свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
— Ну, дочка! пойдем скорее! Хивря с радости, что я продал кобылу, побежала, — говорил он, боязливо оглядываясь по сторонам, — побежала закупать себе плахт
и дерюг всяких, так нужно до приходу ее
все кончить!
Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами,
все обратилось, волею
и неволею, к единству
и перешло в согласие.
Гром, хохот, песни слышались тише
и тише. Смычок умирал, слабея
и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря,
и скоро
все стало пусто
и глухо.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по
всему старому лесу, покрывающему мою макушку,
и под боком моя старуха, как бельмо в глазу.
Но
все бы Коржу
и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже
и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от
всей души, в розовые губки козачки,
и тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Петро хотел было спросить… глядь —
и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом
и глушил
все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница,
и перед ним показалась целая гряда цветов,
все чудных,
все невиданных; тут же
и простые листья папоротника. Поусомнился Петро
и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.
Глядь, краснеет маленькая цветочная почка
и, как будто живая, движется. В самом деле, чудно! Движется
и становится
все больше, больше
и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало,
и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив
и другие около себя.
— Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай
все, что ни прикажет, не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника,
и перед ними показалась избушка, как говорится, на курьих ножках.
Деревья,
все в крови, казалось, горели
и стонали.
Как дивчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих
и розовых стричек, на верх которых навязывался золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по
всему шву красным шелком
и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, плавно, словно павы,
и с шумом, что вихорь, скакали в горлице.