Неточные совпадения
«Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я
знать не
знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, — слышит шорох… глядь — во
всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Иной раз страх, бывало, такой заберет от них, что
все с вечера показывается бог
знает каким чудищем.
Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда
знать этого не хотела и
всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас в случае испуга, когда хотят
узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск в воду, и чье примут они подобие, то самое перепугало больного; после чего и
весь испуг проходит.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню,
всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по
всем приметам
узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что
все зажмуривались, на него глядя.
Все тотчас
узнали на бараньей голове рожу Басаврюка; тетка деда моего даже думала уже, что вот-вот попросит водки…
—
Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне
все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки
все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
—
Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя
знать Левку! — продолжал
все так же незнакомец. — Он думает, что я не вижу
всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как
все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не
знаю!
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и
все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я
знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты думаешь, я не
знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я
знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во
все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я
знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на
все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за
все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки!
Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
Ну, сами
знаете, что в тогдашние времена если собрать со
всего Батурина грамотеев, то нечего и шапки подставлять, — в одну горсть можно было
всех уложить.
Боже мой, его
знает весь Миргород! он еще когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки…
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я
знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам
все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Оксана
знала и слышала
все, что про нее говорили, и была капризна, как красавица.
— Зачем ты пришел сюда? — так начала говорить Оксана. — Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы
все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я
знаю вас! Что, сундук мой готов?
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей
все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И
все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы
узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в самом деле, бегу? — подумал он, — как будто уже
все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят,
знает всех чертей и
все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе
все же придется пропадать!»
Не прошло нескольких дней после прибытия его в село, как
все уже
узнали, что он знахарь.
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он про себя, — теперь-то я вымещу на тебе, голубчик,
все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда
узнают, что самый набожнейший из
всего села человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде
все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
— Ну, Вакула! — пропищал черт,
все так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал, — ты
знаешь, что без контракта ничего не делают.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не
знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг
все пали на землю и закричали в один голос...
Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда
узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром
весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами.
— Э, козак!
знаешь ли ты… я плохо стреляю:
всего за сто сажен пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются куски мельче круп, из которых варят кашу.
— Не плачь, Катерина, я тебя теперь
знаю и не брошу ни за что. Грехи
все лежат на отце твоем.
Глядишь, и не
знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто
весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру.
Все обступили колыбель и окаменели от страха, увидевши, что в ней лежало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, не
зная, что думать о неслыханном злодействе.
За Киевом показалось неслыханное чудо.
Все паны и гетьманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во
все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди
узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская.
Не
зная, что делать, поворотил он коня снова назад, но чувствует снова, что едет в противную сторону и
все вперед.
Нужно вам
знать, что память у меня, невозможно сказать, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори,
все одно.
Иван Федорович,
зная все это, заблаговременно запасся двумя вязками бубликов и колбасою и, спросивши рюмку водки, в которой не бывает недостатка ни в одном постоялом дворе, начал свой ужин, усевшись на лавке перед дубовым столом, неподвижно вкопанным в глиняный пол.
Иная старуха в двадцать раз лучше
знает всех этих лекарей.
— Это я сама
знаю, что очень хорошая; но
знаешь ли ты, что
вся эта земля по-настоящему твоя?
Правда, он
всего только полгода как переехал к нам жить; в такое время человека не
узнаешь.
— Иван Иванович! ведь ты глуп, и больше ничего, — громко сказал Григорий Григорьевич. — Ведь Иван Федорович
знает все это лучше тебя и, верно, не поверит тебе.
— Насчет гречихи я не могу вам сказать: это часть Григория Григорьевича. Я уже давно не занимаюсь этим; да и не могу: уже стара! В старину у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь бог
знает что. Хотя, впрочем, и говорят, что теперь
все лучше. — Тут старушка вздохнула; и какому-нибудь наблюдателю послышался бы в этом вздохе вздох старинного осьмнадцатого столетия.
Но деду более
всего любо было то, что чумаков каждый день возов пятьдесят проедет. Народ,
знаете, бывалый: пойдет рассказывать — только уши развешивай! А деду это
все равно что голодному галушки. Иной раз, бывало, случится встреча с старыми знакомыми, — деда всякий уже
знал, — можете посудить сами, что бывает, когда соберется старье: тара, тара, тогда-то да тогда-то, такое-то да такое-то было… ну, и разольются! вспомянут бог
знает когдашнее.
Вот каждый, взявши по дыне, обчистил ее чистенько ножиком (калачи
все были тертые, мыкали немало,
знали уже, как едят в свете; пожалуй, и за панский стол хоть сейчас готовы сесть), обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем дырочку, выпил из нее кисель, стал резать по кусочкам и класть в рот.
Глядь — дед. Ну, кто его
знает! Ей-богу, думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда седая голова деда
вся была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.