Неточные совпадения
Потом вода уходила, оставляя
на улице зловонный ил и наполняя подвальные этажи нечистотами.
Вот рядом огромные дома Румянцева, в которых было два трактира — «Пересыльный» и «Сибирь», а далее, в доме Степанова, трактир «Каторга», когда-то принадлежавший знаменитому укрывателю беглых и разбойников Марку Афанасьеву, а
потом перешедший к его приказчику Кулакову, нажившему состояние
на насиженном своим старым хозяином месте.
Потом сошелся с карманниками, стал «работать»
на Сухаревке и по вагонам конки, но сам в карманы никогда не лазил, а только был «убегалой», то есть ему передавали кошелек, а он убегал.
Потом на стреме стал стоять.
Коська со своей шайкой жил здесь, а
потом все «переехали»
на Балкан, в подземелья старого водопровода.
Через минуту Коське передали сумочку, и он убежал с ней стремглав, но не в условленное место, в Поляковский сад
на Бронной, где ребята обыкновенно «тырбанили слам», а убежал он по бульварам к Трубе,
потом к Покровке, а оттуда к Мясницкой части, где и сел у ворот, в сторонке. Спрятал под лохмотья сумку и ждет.
Через год она мне показала единственное письмо от Коськи, где он сообщает — письмо писано под его диктовку, — что пришлось убежать от своих «ширмачей», «потому, что я их обманул и что правду им сказать было нельзя… Убежал я в Ярославль, доехал под вагоном, а оттуда попал летом в Астрахань, где работаю
на рыбных промыслах, а
потом обещали меня взять
на пароход. Я выучился читать».
Добивает Цаплю всеведущий сыщик и идет дальше, к ювелирным палаткам, где выигравшие деньги шулера обращают их в золотые вещи, чтоб
потом снова проиграться
на мельницах…
Пускай
потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье — бутылочного стекла, покупатель все равно идет опять
на Сухаревку в тех же мечтах и до самой смерти будет искать «
на грош пятаков».
Неизменными посетителями Сухаревки были все содержатели антикварных магазинов. Один из них являлся с рассветом, садился
на ящик и смотрел, как расставляют вещи. Сидит, глядит и, чуть усмотрит что-нибудь интересное, сейчас ухватит раньше любителей-коллекционеров, а
потом перепродаст им же втридорога. Нередко антиквары гнали его...
В екатерининские времена
на этом месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а
потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
В них-то и приютились обитатели Шиповки из первой категории, а «иваны» первое время поразбрелись, а
потом тоже явились
на Хитров и заняли подвалы и тайники дома Ромейко в «Сухом овраге».
На другой день я читал мою статью уже лежа в постели при высокой температуре, от гриппа я в конце концов совершенно оглох
на левое ухо, а
потом и правое оказалось поврежденным.
Оба разбойника метнулись сначала вдоль тротуара, а
потом пересекли улицу и скрылись в кустах
на пустыре.
А
потом и бросил ту фразу о персидской ромашке… Швырнул в затылок стоявшего
на Садовой городового окурок сигары, достал из кармана свежую, закурил и отрекомендовался...
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь
на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А
потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое
на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет,
на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
В старину Дмитровка носила еще название Клубной улицы —
на ней помещались три клуба: Английский клуб в доме Муравьева, там же Дворянский,
потом переехавший в дом Благородного собрания; затем в дом Муравьева переехал Приказчичий клуб, а в дом Мятлева — Купеческий. Барские палаты были заняты купечеством, и барский тон сменился купеческим, как и изысканный французский стол перешел
на старинные русские кушанья.
Был такой перед японской войной толстый штабс-капитан, произведенный лихачами от Страстного сперва в полковника, а
потом лихачами от «Эрмитажа» в «вась-сиясь», хотя
на погонах имелись все те же штабс-капитанские четыре звездочки и одна полоска.
Потом он попал в какую-то комиссию и стал освобождать богатых людей от дальних путешествий
на войну, а то и совсем от солдатской шинели, а его писарь, полуграмотный солдат, снимал дачу под Москвой для своей любовницы.
На извозчиках подъезжать стали.
Потом на лихачах, а
потом в своих экипажах…
Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами. Не обращая
на нас никакого внимания, он прошел, будто никого и в комнате нет, сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а
потом закрыл глаза, будто задремал. В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.
В начале девяностых годов это огромное дело прекратилось, владения Ромейко купил сибирский богатей Н. Д. Стахеев и выстроил
на месте сломанного трактира большой дом, который
потом проиграл в карты.
Вот этот самый Шпейер, под видом богатого помещика, был вхож
на балы к В. А. Долгорукову, при первом же знакомстве очаровал старика своей любезностью, а
потом бывал у него
на приеме, в кабинете, и однажды попросил разрешения показать генерал-губернаторский дом своему знакомому, приехавшему в Москву английскому лорду.
Много лет спустя Пастухов, по секрету,
на рыбной ловле, рассказал мне об этом факте, а
потом подтвердил его мне известный в свое время картежник Н. В. Попов, близко знавший почти всех членов шайки «червонных валетов», с которыми якшался, и добавил ряд подробностей, неизвестных даже Пастухову.
Меня, старого москвича и, главное, старого пожарного, резануло это слово. Москва, любовавшаяся своим знаменитым пожарным обозом — сперва
на красавцах лошадях, подобранных по мастям, а
потом бесшумными автомобилями, сверкающими медными шлемами, — с гордостью говорила...
Начал торговать сперва вразнос,
потом по местам, а там и фабрику открыл. Стали эти конфеты называться «ландрин» — слово показалось французским… ландрин да ландрин! А он сам новгородский мужик и фамилию получил от речки Ландры,
на которой его деревня стоит.
Девять лет я отбыл у него, получил звание подмастерья и поступил по контракту к Агапову
на шесть лет мастером, а там открыл свою парикмахерскую, а
потом в Париже получил звание профессора.
Вторым актерским пристанищем были номера Голяшкина,
потом — Фальцвейна,
на углу Тверской и Газетного переулка. Недалеко от них, по Газетному и Долгоруковскому переулкам, помещались номера «Принц», «Кавказ» и другие. Теперь уже и домов этих нет,
на их месте стоит здание телеграфа.
Отыскали новое помещение,
на Мясницкой. Это красивый дом
на углу Фуркасовского переулка. Еще при Петре I принадлежал он Касимовскому царевичу,
потом Долгорукову, умершему в 1734 году в Березове в ссылке, затем Черткову, пожертвовавшему свою знаменитую библиотеку городу, и в конце концов купчиха Обидина купила его у князя Гагарина, наследника Чертковых, и сдала его под Кружок.
Много таких дам в бриллиантах появилось в Кружке после японской войны. Их звали «интендантскими дамами». Они швырялись тысячами рублей, особенно «туровала» одна блондинка, которую все называли «графиней». Она была залита бриллиантами. Как-то скоро она сошла
на нет — сперва слиняли бриллианты, а там и сама исчезла. Ее
потом встречали
на тротуаре около Сандуновских бань…
В большой зале бывшего Шереметевского дворца
на Воздвиженке, где клуб давал маскарады, большие обеды, семейные и субботние ужины с хорами певиц, была устроена сцена.
На ней играли любители, составившие
потом труппу Московского Художественного театра.
А
потом всю ночь
на улицах студенты прерывали свои песни криками...
Долго еще боялись этих домов москвичи и, чуть стемнеет, перебегали
на всякий случай
на противоположный тротуар, сначала
на одну сторону, а
потом на другую. Подальше от нечистой силы.
Нашлись смельчаки, которые, несмотря
на охрану и стаю огромных степных овчарок во дворе, все-таки ухитрялись проникнуть внутрь, чтобы
потом рассказывать чудеса.
На шум прибежал лакей и вывел меня. А он все ругался и орал… А
потом бросился за мной, поймал меня.
В 1862 году в Тверской части в секретной содержался крупнейший государственный преступник того времени,
потом осужденный
на каторгу, П. Г. Зайчневский.
Этот дом и другой, соседний,
потом были сломаны, и
на их месте Суворин выстроил типографию «Нового времени».
Поэт, молодой, сильный, крепкий, «выпарившись
на полке ветвями молодых берез», бросался в ванну со льдом, а
потом опять
на полок, где снова «прозрачный пар над ним клубится», а там «в одежде неги» отдыхает в богатой «раздевалке», отделанной строителем екатерининских дворцов, где «брызжут хладные фонтаны» и «разостлан роскоши ковер»…
Сначала мальчика ставили
на год в судомойки.
Потом, если найдут его понятливым, переводят в кухню — ознакомить с подачей кушаний. Здесь его обучают названиям кушаний… В полгода мальчик навострится под опытным руководством поваров, и тогда
на него надевают белую рубаху.
Потом «фрачники» появились в загородных ресторанах. Расчеты с буфетом производились марками. Каждый из половых получал утром из кассы
на 25 рублей медных марок, от 3 рублей до 5 копеек штука, и, передавая заказ гостя, вносил их за кушанье, а затем обменивал марки
на деньги, полученные от гостя.
На катке все: и щековина, и сомовина, и свинина. Извозчик с холоду любил что пожирнее, и каленые яйца, и калачи, и ситнички подовые
на отрубях, а
потом обязательно гороховый кисель.
Поест — это
на хозяйский счет, — а
потом чайку спросит за наличные...
Это был трактир разгула, особенно отдельные кабинеты, где отводили душу купеческие сынки и солидные бородачи-купцы, загулявшие вовсю,
на целую неделю, а
потом жаловавшиеся с похмелья...
Много
потом наплодилось в Москве ресторанов и мелких ресторанчиков, вроде «Италии», «Ливорно», «Палермо» и «Татарского» в Петровских линиях, впоследствии переименованного в гостиницу «Россия». В них было очень дешево и очень скверно. Впрочем, исключением был «Петергоф»
на Моховой, где Разживин ввел дешевые дежурные блюда
на каждый день, о которых публиковал в газетах.
Потом Автандилов переехал
на Мясницкую и открыл винный магазин.
Собирались здесь года два, а
потом все разбрелись, а Василий Яковлевич продолжал торговать, и к нему всякий из вышесказанных, бывая в Москве, считал своим долгом зайти, а иногда и перехватить деньжонок
на дорогу.
На столах стоят мешочки с пробой хлеба. Масса мешочков
на вешалке в прихожей… И
на столах, в часы биржи, кроме чая — ничего… А
потом уж, после «делов», завтракают и обедают.
Первую чару пил хозяин артели, а
потом все садились
на скамейки, пили, закусывали, торговались и тут же «по пьяному делу» заключали условия с хозяином
на словах, и слово было вернее нотариального контракта.
— Извиняюсь, я первый раз в Москве. Я студент. Меня интересует, почему станция
на пустой площади у Садовой называется «Триумфальные ворота», а это — «Тверская застава», хотя передо мною Триумфальные ворота во всем их величии…
Потом, что значат эти два маленьких домика с колоннами рядом с ними?
За полвека жизни в Москве я тысячу раз проезжал под воротами и
на конке, а
потом и
на трамвае, и мимо них в экипажах, и пешком сновал туда и обратно, думая в это время о чем угодно, только не о них.