Неточные совпадения
К подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета.
На козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами
пару разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из тех, о которых популярный в то время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный романс...
В облаке
пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели за пустой грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки,
пару печеных яиц
на закуску — единственное, что я требовал в трущобах.
Один из посетителей шмаровинских «сред», художник-реставратор, возвращался в одно из воскресений с дачи и прямо с вокзала, по обыкновению, заехал
на Сухаревку, где и купил великолепную старую вазу, точь-в-точь под
пару имеющейся у него.
Все это товар дешевый, главным образом русский: шубы, поддевки, шаровары или пальто и пиджачные и сюртучные
пары, сшитые мешковато для простого люда. Было, впрочем, и «модье» с претензией
на шик, сшитое теми же портными.
И вот в жаркий июльский день мы подняли против дома Малюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда лестницу. Никто не обратил внимания
на нашу операцию — сделано было все очень скоро: подняли решетку, опустили лестницу. Из отверстия валил зловонный
пар. Федя-водопроводчик полез первый; отверстие, сырое и грязное, было узко, лестница стояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как из склепа...
Сосед мой, в свеженькой коломянковой
паре, шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном «неглиже с отвагой, а-ля черт меня побери», был человек с легкой проседью
на висках и с бритым актерским лицом.
Еще с начала вечера во двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных
парами кляч, для своей работы, которая разрешалась только по ночам. Эти «ночные брокары», прозванные так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками
на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа шла. Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход в общежитие.
И неслись по ухабам Тверской, иногда с песнями, загулявшие купцы. Молчаливые и важные лихачи
на тысячных рысаках перегонялись с
парами и тройками.
И опять все звуки сливаются, а теплый
пар и запах газа от лопнувшей где-то трубы
на минуту остановят дыхание…
Впечатление жуткое, несмотря
на вполне приличную семейную обстановку средней руки; даже
пара канареек перекликалась в глубокой нише маленького окна.
В темноте тащится ночной благоуханный обоз — десятка полтора бочек, запряженных каждая
парой ободранных, облезлых кляч. Между бочкой и лошадью
на телеге устроено веревочное сиденье,
на котором дремлет «золотарь» — так звали в Москве ассенизаторов.
Бешено грохочут по Тверской один за другим дьявольские поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части,
на которой развевается красный флаг — сбор всех частей. Сзади пожарных, стоя в пролетке и одной рукой держась за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов
на своей
паре и не может догнать пожарных…
На хорошем масле, со свежим фаршем пятачковый пирог был так велик, что
парой можно было сытно позавтракать.
Ну, конечно, жертвовали, кто чем мог, стараясь лично передать подаяние. Для этого сами жертвователи отвозили иногда воза по тюрьмам, а одиночная беднота с
парой калачей или испеченной дома булкой поджидала
на Садовой, по пути следования партии, и, прорвавшись сквозь цепь, совала в руки арестантам свой трудовой кусок, получая иногда затрещины от солдат.
Меж чернеющих под
паромПлугом поднятых полей
Лентой тянется дорога
Изумруда зеленей…
Все
на ней теперь иное,
Только строй двойной берез,
Что слыхали столько воплей,
Что видали столько слез,
Тот же самый… //…Но как чудно
В пышном убранстве весны...
И с первым появлением этого вестника выскакивал А. А. Козлов, будь в это время обед или ужин, и мчался
на своей лихой
паре, переодеваясь
на ходу в непромокаемый плащ и надевая каску, которая всегда была в экипаже. С пожара он возвращался в клуб доедать свой обед или ужин.
Одевалось студенчество кто во что, и нередко
на четырех квартирантов было две
пары сапог и две
пары платья, что устанавливало очередь: сегодня двое идут
на лекции, а двое других дома сидят; завтра они пойдут в университет.
Когда кухарку с судаком действительно загнали в манеж, а новая толпа студентов высыпала из университета
на Моховую, вдруг видят: мчится
на своей
паре с отлетом, запряженной в казенные, с высокой спинкой, сани, сам обер-полицмейстер. В толпе студентов, стоявших посредине улицы, ему пришлось задержаться и ехать тихо.
Эта местность особенно славилась своими пиратами. «Молодые» ехали с визитом к жившему в этом переулке богатому и скупому родственнику и поразили местное население невиданным экипажем
на дорогой
паре лошадей под голубой шелковой сеткой. Глаза у пиратов сразу разгорелись
на добычу.
Только раз в неделю, в воскресенье, слуги сводили старуху по беломраморной лестнице и усаживали в запряженную шестеркой старых рысаков карету, которой правил старик кучер, а
на запятках стояли два ветхих лакея в шитых ливреях, и
на левой лошади передней
пары мотался верхом форейтор, из конюшенных «мальчиков», тоже лет шестидесяти.
С обеих сторон дома
на обеих сторонах улицы и глубоко по Гнездниковскому переулку стояли собственные запряжки:
пары, одиночки, кареты, коляски, одна другой лучше. Каретники старались превзойти один другого. Здоровенный, с лицом в полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов, в сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты за дамами в шиншиллях и соболях с кавалерами в бобрах или в шикарных военных «николаевских» шинелях с капюшонами.
Воры «наподдавали»
на «каменку» так, чтобы баня наполнилась облаком горячего
пара; многие не выдерживали жары и выходили в мыльню.
«Мыльная» бани полна
пара;
на лавке лежит грузное, красное, горячее тело, а возле суетится цирюльник с ящиком сомнительной чистоты, в котором находится двенадцать банок, штуцер и пузырек с керосином. В пузырек опущена проволока,
на конце которой пробка.
Уж волны дымные текут
В ее серебряные чаны
И брызжут хладные фонтаны;
Разостлан роскоши ковер,
На нем усталый хан ложится,
Прозрачный
пар над ним клубится.
Поэт, молодой, сильный, крепкий, «выпарившись
на полке ветвями молодых берез», бросался в ванну со льдом, а потом опять
на полок, где снова «прозрачный
пар над ним клубится», а там «в одежде неги» отдыхает в богатой «раздевалке», отделанной строителем екатерининских дворцов, где «брызжут хладные фонтаны» и «разостлан роскоши ковер»…
Сколько часов работали половые, носясь по залам, с кухни и
на кухню, иногда находящуюся внизу, а зал — в третьем этаже, и учесть нельзя. В некоторых трактирах работали чуть не по шестнадцати часов в сутки. Особенно трудна была служба в «простонародных» трактирах, где подавался чай — пять копеек
пара, то есть чай и два куска сахару
на одного, да и то заказчики экономили.
— Принеси-ка
на двугривенный рубца. Да
пару ситничков захвати или калачика!
Такова была Садовая в первой половине прошлого века. Я помню ее в восьмидесятых годах, когда
на ней поползла конка после трясучих линеек с крышей от дождя, запряженных
парой «одров». В линейке сидело десятка полтора пассажиров, спиной друг к другу. При подъеме
на гору кучер останавливал лошадей и кричал...