Неточные совпадения
Это были скучнейшие, но всегда многолюдные вечера с ужинами, на которых, кроме трех-четырех ораторов, гости, большею частию московские педагоги, сидели, уставя
в молчании «брады свои»
в тарелки, и терпеливо слушали, как по часу,
стоя с бокалами
в руках, разливались
В.А. Гольцев на всевозможные модные тогда либеральные темы, Н.Н. Златовратский о «золотых сердцах народа», а сам Д.И. Тихомиров, бия себя кулаками
в грудь и потрясая огромной седой бородищей, вопиял...
— Что ж рассказать-то? Старость, дряхлость пришла, стало не под силу в пустыне жить. К нам в обитель пришел, пятнадцать зим у нас пребывал. На летнее время, с Пасхи до Покрова, иной год и до Казанской, в леса удалялся, а где там подвизался, никто не ведал. Безмолвие на себя возложил, в последние десять лет никто от него слова не слыхивал. И на правиле
стоя в молчании, когда молился, губами даже не шевелил.
Через два или три дня после лекции, поздно вечером, когда в Таврическом саду свистали соловьи и у частокола, ограждавшего сад,
стояли в молчании и слушали певцов несколько любителей соловьиного пения, я увидал здесь воспоминаемого литератора. Он был чрезвычайно уныл, и вдобавок все его изнеможденное болезнью лицо было исцарапано и испачкано, а платье его было в сору и в пуху; очевидно, он был в большой переделке.
Неточные совпадения
Молча, до своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен
стоял;
стоял неподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу — большее, чем ненависть, было
в его
молчании, и это все чувствовали.
Минуты две продолжалось
молчание. Он сидел потупившись и смотрел
в землю; Дунечка
стояла на другом конце стола и с мучением смотрела на него. Вдруг он встал:
Совершенное
молчание воцарилось
в комнате. Даже плакавшие дети затихли. Соня
стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего не могла отвечать. Она как будто еще и не понимала. Прошло несколько секунд.
Одну из них, богиню
Молчания, с пальцем на губах, привезли было и поставили; но ей
в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась
в углу молотильного сарая, где
стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
Когда дверь затворилась за Приваловым и Nicolas,
в гостиной Агриппины Филипьевны несколько секунд
стояло гробовое
молчание. Все думали об одном и том же — о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь, сидели вот на этом самом кресле, пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не осталось… Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло, на котором сидел Привалов, и даже пощупал сиденье, точно на нем могли остаться следы приваловских миллионов.