Неточные совпадения
Вход в редакцию через подъезд со двора, по шикарной лестнице, в первый раз на меня,
не видавшего редакций, кроме ютившихся по переулкам, каковы были в других московских изданиях, произвел приятное впечатление сразу, а самая редакция — еще
больше. Это была
большая, светлая, с высокими окнами комната, с рядом столов, покрытых зеленым сукном, с книжными шкафами, с уложенными в порядке на столах газетами. Тишина полная. Разговор тихий.
Рядом с А.П. Лукиным писал судебный отчет Н.В. Юнгфер, с которым я
не раз уже встречался в зале суда на крупных процессах. Около него писал хроникер, дававший важнейшие известия по Москве и место которого занял я: редакция никак
не могла ему простить, что он доставил подробное описание освящения храма Спасителя ровно за год раньше его освящения, которое было напечатано и возбудило насмешки над газетой. Прямо против двери на темном фоне дорогих гладких обоев висел единственный
большой портрет Н.С. Скворцова.
А разве
не радость это: в 1886 году я напечатал
большой фельетон «Обреченные» (очерк из жизни рабочих на белильных заводах), где в 1873 году я прожил зиму простым рабочим-кубовщиком.
Я
не любил работать в редакции — уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих прекрасных людей,
больших людей, но скучных. То ли дело в типографии! Наборщики — это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез! Первым делом открываю табакерку. Рады оторваться от скучной ловли букашек. Два-три любителя — потом я их развел много — подойдут, понюхают табаку и чихают. Смех, веселье! И метранпаж рад — после минутного веселого отдыха лучше работают.
Это было после обеда. Слон зашагал по
Большой Пресне, к великому ужасу обывателей и шумной радости мальчишек и бежавшей за ним толпы. Случилось это совершенно неожиданно и в отсутствие его друга сторожа. Другие сторожа и охочие люди из толпы старались, забегая вперед, вернуть его обратно, но слон,
не обращая внимания ни на что, мирно шагал, иногда на минуту останавливаясь, поднимал хобот и трубил, пугая старух, смотревших в окна.
Репортеров он ценил
больше всех других сотрудников и
не жалел им на расходы, причем всегда давал деньги сам лично,
не проводя их через контору, и каждый раз, давая, говорил...
Смотришь, фабрикант Емельяныч
не устраивает дутого банкротства, и
не один Пузатый, а и другие хозяева Охотного ряда начинают
больше заботиться о приказчиках.
— Репортер должен знать все, что случилось в городе.
Не прозевать ни одного сенсационного убийства, ни одного
большого пожара или крушения поезда, — настойчиво поучал меня Н.И. Пастухов, целыми часами посвящая в тайны репортерства и рассказывая интимную жизнь города, которую знал в подробностях, вызывавших искреннее удивление.
Года через три, в 1885 году, во время первого
большого бунта у Морозовых, — я в это время работал в «Русских ведомостях», — в редакцию прислали описание бунта, в котором
не раз упоминалось о сгоревших рабочих и прямо цитировались слова из моей корреспонденции, но ни строчки
не напечатали «Русские ведомости» — было запрещено.
Затеялась борьба. Костя швырял противников, как я заметил, одним и тем же приемом, пользуясь своим
большим ростом. Отец Памво особенно восторгался, а я
не удержался и отозвался на вызов Кости.
У Н.И. Пастухова было
большое количество друзей и
не меньшее число ожесточенных врагов.
С годами Н.И. Пастухов стал и
не так доступен, и с виду как будто
не так отзывчив, но в душе он оставался тем же, и кажущаяся перемена в нем была вызвана слишком
большими уступками и лестью близко к нему стоявших и беспощадно эксплуатировавших его лиц.
Стихи ходили по Москве. Кто их прислал в редакцию, так и осталось неизвестным. Я
больше не бывал в «Будильнике» — уж очень он стал елейно юмористический.
Тому и другому пришлось оставить сотрудничество после следующего случая: П.И. Кичеев встретил в театре репортера «Русского курьера», которому он
не раз давал сведения для газеты, и рассказал ему, что сегодня лопнул самый
большой колокол в Страстном монастыре, но это стараются скрыть, и второе, что вчера на Бронной у модистки родились близнецы, сросшиеся между собою спинами, мальчик и девочка, и оба живы-здоровы, и врачи определили, что они будут жить.
— В субботу, выпустив номер, — рассказал Пятницкий, — я пошел сюда, в «Палермо» (редакция была почти рядом, на Петровке). Сижу за пивом, вдруг вбегает взбешенный Миллер — глаза сверкают, губы дрожат, в руках газета. Сел со мной,
больше никого в комнате этой
не было, положил передо мной газету, левой рукой тычет в нос, а правой вцепился мне в плечо и шепчет, точь-в-точь как Отелло Дездемоне: «Платок! Платок...
Шпоры эти были приготовлены для укрощения «диких мустангов», за каждого из которых ни один цыган на Конной
больше красненькой
не даст.
Все были поражены, а антрепренер сконфужен и просил меня ничего
не писать о том, что было на репетиции. Это был небольшого роста человечек, привезший из-за границы эту «Дикую Америку», которая, по его словам, имела
большой успех в Европе.
У Я.А. Фейгина явились деньги, захотелось славы редактора политической газеты, но все-таки издавать одному
большую газету ему было
не под силу, и он составил компанию, в которую вошли два присяжных поверенных — И.Д. Новик, Е.З. Коновицер — и два брата Алексеевых, молодые люди купеческого рода, получившие богатое наследство.
Журнал шел прекрасно, имел огромный успех у читателей, но так дорого стоил, что В.М. Лавров, человек совсем
не коммерческий, приплачивал очень
большие деньги, что вместе с широким хлебосольством кончилось тем, что заставило его посократиться.
Здоровенный, красивый малый, украшенный орденами, полученными во время турецкой кампании, он со всеми перезнакомился, вел широкую жизнь, кутил и скандалил, что в особый грех тогда
не ставилось, и приобрел
большую типографию в доме П.И. Шаблыкина, на углу
Большой Дмитровки и Газетного переулка.
В мелких газетах часто печатались судебные отчеты о скандалах В.Н. Бестужева, но
большие газеты, в частности «Русские ведомости», такими делами
не интересовались.
Впоследствии я за нее получил гонорар, но
больше в «Новом времени»
не писал.
Не любила Бугрова ресторанная прислуга — на чай гривенник по-старинному давал, а носильщики на вокзале и в Москве и в Нижнем, как увидят Бугрова выходящим из вагона, бегут от него — тоже
больше гривенника за пудовый чемодан
не дает!
— Ведь все эти железные павильоны остались от прежней Московской Всероссийской выставки на Ходынке. Вот их-то в Петербурге, экономии ради, и решили перевезти сюда, хотя, говоря по совести, и новые
не обошлись бы дороже. А зато, если бы стояли эти здания на своих местах, так
не было бы на Ходынке тех рвов и ям, которые даже заровнять
не догадались устроители, а ведь в этих-то ямах и погибло
больше всего народу.
В конторе Андреевича я получал деньги, окруженный полицейскими офицерами. Один из них спросил меня, как это я, корреспондент, ухитрился так вовремя приехать к событию и за четыре дня до него перевести деньги. Я ответил ему довольно дерзко по-русски, и он
больше ко мне
не приставал.
Она положила на его правое плечо руку — а в свесившейся кисти ее, на золотой цепочке, надетой на
большой палец, маленький перламутровый портмоне, который я ей подарил тогда. На крышке портмоне накладка, рисунок которой слишком мелок, сразу я
не рассмотрел, зато обратила мое внимание брошка — сердце, пронзенное стрелой. То же самое было на портмоне.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком
большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Вы, как я вижу,
не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак
не могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам
больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже — я
не люблю людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь,
больше бы ничего и
не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Городничий. И
не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.