Неточные совпадения
Родился я в глухих Сямских лесах Вологодской губернии, где
отец после окончания курса семинарии
был помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева, а управляющим
был черноморский казак Петро Иванович Усатый, в 40-х годах променявший кубанские плавни на леса севера и одновременно фамилию Усатый на Мусатов, так, по крайней мере, адресовали ему письма из барской конторы, между тем как на письмах с Кубани значилось Усатому.
Наша семья жила очень дружно.
Отец и дед
были завзятые охотники и рыболовы, первые медвежатники на всю округу, в одиночку с рогатиной ходили на медведя. Дед чуть не саженного роста, сухой, жилистый, носил всегда свою черкесскую косматую папаху и никогда никаких шуб, кроме лисьей, домоткацкого сукна чамарки и грубой свитки, которая
была так широка, что ею можно
было покрыть лошадь с ногами и головой.
Дед мой любил слушать Пушкина и особенно Рылеева, тетрадка со стихами которого, тогда запрещенными,
была у
отца с семинарских времен.
Отец тоже часто читал нам вслух стихи, а дед, слушая Пушкина, говаривал, что Димитрий Самозванец
был действительно запорожский казак и на престол его посадили запорожцы. Это он слышал от своих
отца и деда и других стариков.
Назимова, дочь генерала,
была родственница исправника Беляева и родственница Разнатовских, родовитых дворян,
отец которых
был когда-то другом и сослуживцем Сперанского и занимал важное место в Петербурге.
Мы продолжали жить в той же квартире с дедом и
отцом, а на лето опять уезжали в «Светелки», где я и дед пропадали на охоте, где дичи всякой
было невероятное количество, а подальше, к скитам, медведи, как говорил дед, пешком ходили. В «Светелках» у нас жил тогда и беглый матрос Китаев, мой воспитатель, знаменитый охотник, друг
отца и деда с давних времен.
Я бывал у него с
отцом и хорошо помню его кабинет в антресолях с библиотечными шкафами красного дерева, наполненными иностранными книгами, о которых я после уже узнал, что все они
были масонские и что сам Неелов, долго живший за границей,
был масон.
В то время все трое
были студентами, числились неблагонадежными, и
отец, бывший под влиянием сыновей, мирволил политическим.
— Иван Иванович… У меня штаны новые —
отец драться
будет.
Приезжал из Сольвычегодского уезда по зимам, за тысячу верст, на оленях, его отец-зырянин, совершенный дикарь, останавливался за заставой на всполье, в сорокаградусные морозы, и сын ходил к нему ночевать и
есть сырое мороженое оленье мясо.
Мой
отец тоже признавал этот способ воспитания, хотя мы с ним
были вместе с тем большими друзьями, ходили на охоту и по нескольку дней, товарищами, проводили в лесах и болотах. В 12 лет я отлично стрелял и дробью и пулей, ездил верхом и
был неутомим на лыжах. Но все-таки я
был безобразник, и
будь у меня такой сын теперь, в XX веке, я, несмотря ни на что, обязательно порол бы его.
Это
было требование
отца Кости, старого бритого чиновника, ходившего в фризовой шинели и засаленном форменном картузе.
— И выходишь ты дурак! И кто тебя учит этой ереси — тоже дурак выходит. Сказано: во чреве китове три дня и три нощи. А если еще
будешь спрашивать глупости — в карцер. Написано в книге, и учи. Что, глупее тебя, что ли, святые-то
отцы, оболтус ты эдакий?
— Я не
буду,
отец Николай, простите.
Пошли.
Отец заставил меня снять кобылку. Я запрятал ее под диван и вышел в одной рубахе. В магазине готового платья купил поддевку, но
отцу я заплатить не позволил — у меня
было около ста рублей денег. Закусив, мы поехали на пароход «Велизарий», который уже дал первый свисток. За полчаса перед тем ушел «Самолет».
В это время
был подан третий стакан для чаю.
Отец нас познакомил...
Мы мило беседовали.
Отец рассказал капитану, что мы
были в гостях в имении, и, указав на меня, сказал...
— Да поступайте же к нам в полк, в юнкера… Из вас прекрасный юнкер
будет. И к
отцу близко — в Ярославле стоим.
Старик хозяин, у
отца которого еще служил Кузьмич, брал его, одинокого, с собой в путину, потому что лучшего удовольствия доставить ему нельзя
было.
После, уже в Ярославле, при расставании с
отцом, когда дело поступления в полк
было улажено, а он поехал в Вологду за моими бумагами, я отдал ему оригинал моего стихотворения «Бурлаки», написанного на «Велизарии».
Грубовато оно
было, слишком специально, много чисто бурлацких слов. Я тогда и не мечтал, что когда-нибудь оно
будет напечатано. Отдал
отцу — и забыл. Только лет через восемь я взял его у
отца, поотделал слегка и в 1882 году напечатал в журнале «Москва», дававшем в этот год премии — картину «Бурлаки на Волге».
Отец остался очень доволен, а его друзья, политические ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли
отца и гордились тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды… Потом многие ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, который
был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то к Белому морю…
Но писать правду
было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал
отцу с наказом никому его не показывать. И понял
отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
Да и до писания ли
было в той кипучей моей жизни! Началось с того, что, надев юнкерский мундир, я даже
отцу писал только по нескольку строк, а казарменная обстановка не позволила бы писать, если и хотелось бы.
Я чувствовал себя жестоко оскорбленным, и особенно мучило меня, что это
был удар главным образом
отцу.
На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не отправленных в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд
был встречен весело. Но все-таки я думал об
отце, и вместе с тем засела мысль о побеге за границу в качестве матроса и мечталось даже о приключениях Робинзона. В конце концов я решил уйти со службы и «податься» в Астрахань.
С дядьками сдружился, врал им разную околесицу, и больше все-таки молчал, памятуя завет
отца, у которого
была любимая пословица...
— А звать меня Иваном, и
отец Иван
был.
Ведь я рисковал только головой, а она недорога
была мне, лишь бы
отца не подвести.
Не помню его судьбу дальше, уж очень много разных встреч и впечатлений
было у меня, а если я его вспомнил, так это потому, что после войны это
была первая встреча за кулисами, где мне тут же и предложили остаться в труппе, но я отговорился желанием повидаться с
отцом и отправился в Вологду, и по пути заехал в Воронеж, где в театре Матковского служила Гаевская.