Неточные совпадения
Услышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены на
пол вместе
с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было.
Я
с отвращением смотрел на шленского великана и только на том мирился
с ним, что он мне рассказывал, гуляя по Девичьему
полю и на Пресненских прудах, сальные анекдоты, которые я передавал передней.
В доме покоробленные
полы и ступени лестницы качались, шаги и звуки раздавались резко, стены вторили им будто
с удивлением.
Часто мы ходили
с Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы горы,
поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной
с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Я не знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие
полов, что она — страстная дружба.
С своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности.
Что тут винить
с натянутой регуловской точки зрения человека, — надобно винить грустную среду, в которой всякое благородное чувство передается, как контрабанда, под
полой да затворивши двери; а сказал слово громко — так день целый и думаешь, скоро ли придет полиция…
И во всей России — от Берингова пролива до Таурогена — людей пытают; там, где опасно пытать розгами, пытают нестерпимым жаром, жаждой, соленой пищей; в Москве полиция ставила какого-то подсудимого босого, градусов в десять мороза, на чугунный
пол — он занемог и умер в больнице, бывшей под начальством князя Мещерского, рассказывавшего
с негодованием об этом.
…На другой день после отъезда из Перми
с рассвета
полил дождь, сильный, беспрерывный, как бывает в лесистных местах, и продолжался весь день; часа в два мы приехали в беднейшую вятскую деревню.
Тут уж как-то завелась переписка
с консисторией, и поп, наследник того, который под хмельком целомудренно не разбирал плотских различий, выступил на сцену, и дело длилось годы, и чуть ли девочку не оставили в подозрении мужеского
пола.
Но это еще мало, надобно было самую гору превратить в нижнюю часть храма,
поле до реки обнять колоннадой и на этой базе, построенной
с трех сторон самой природой, поставить второй и третий храмы, представлявшие удивительное единство.
Дело пошло в сенат. Сенат решил, к общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику, считая ему его в вознаграждение за помятые
поля. Деньги, истраченные казной на ломку и работу, до ста тысяч ассигнациями, взыскать
с подписавших контракт о работах. Подписавшиеся были: князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется — крик, шум. Дело довели до государя.
Особого вознаграждения помещику потому не следует, что ценность его имения возвысилась открытием новой отрасли богатства (ведь это chef-d'oeuvre! [шедевр (фр.).]), а впрочем, за помятые крестьянские
поля выдать по закону о затопленных лугах и потравленных сенокосах, утвержденному Петром I, столько-то копеек
с десятины.
Губернатор велел у нее разобрать
полы (тротуары там деревянные), а буде недостанет, сделать поправку на казенный счет и взыскать потом
с нее деньги, хотя бы для этого следовало продать дом
с публичного торга.
…Прошли недели две. Мужу было все хуже и хуже, в половину десятого он просил гостей удаляться, слабость, худоба и боль возрастали. Одним вечером, часов в девять, я простился
с больным. Р. пошла меня проводить. В гостиной полный месяц стлал по
полу три косые бледно-фиолетовые полосы. Я открыл окно, воздух был чист и свеж, меня так им и обдало.
Высокий ростом,
с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически,
с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара,
с тем же большим ртом,
с тою же резкой чертой пренебрежения на губах и
с тем же грустно и озлобленно печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу
с широкими
полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать и способность, по мере негодования, поднимать брови все выше и выше.
— Ну, делать нечего, пойдем, а уж как бы мне хотелось, чтоб не удалось! Что же вчера не написал? — и Кетчер, важно нахлобучив на себя свою шляпу
с длинными
полями, набросил черный плащ на красной подкладке.
Кетчер махал мне рукой. Я взошел в калитку, мальчик, который успел вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот я в передней, в которую некогда входил зевая, а теперь готов был пасть на колена и целовать каждую доску
пола. Аркадий привел меня в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться
с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
Мы поехали, воздух был полон электричества, неприятно тяжел и тепел. Синяя туча, опускавшаяся серыми клочьями до земли, медленно тащилась ими по
полям, — и вдруг зигзаг молнии прорезал ее своими уступами вкось — ударил гром, и дождь полился ливнем. Мы были верстах в десяти от Рогожской заставы, да еще Москвой приходилось
с час ехать до Девичьего
поля. Мы приехали к Астраковым, где меня должен был ожидать Кетчер, решительно без сухой нитки на теле.
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит
с какой-то нервной восторженностью,
с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что если б можно, она убежала бы
с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского
пола.
Все, они, большею частью люди нервные, действовали на нервы, поражали фантазию или сердце, мешали философские понятия
с произвольной символикой и не любили выходить на чистое
поле логики.
Часто, выбившись из сил, приходил он отдыхать к нам; лежа на
полу с двухлетним ребенком, он играл
с ним целые часы. Пока мы были втроем, дело шло как нельзя лучше, но при звуке колокольчика судорожная гримаса пробегала по лицу его, и он беспокойно оглядывался и искал шляпу; потом оставался, по славянской слабости. Тут одно слово, замечание, сказанное не по нем, приводило к самым оригинальным сценам и спорам…
Так оканчивалась эта глава в 1854 году;
с тех пор многое переменилось. Я стал гораздо ближе к тому времени, ближе увеличивающейся далью от здешних людей, приездом Огарева и двумя книгами: анненковской биографией Станкевича и первыми частями сочинений Белинского. Из вдруг раскрывшегося окна в больничной палате дунуло свежим воздухом
полей, молодым воздухом весны…
Безличность математики, внечеловеческая объективность природы не вызывают этих сторон духа, не будят их; но как только мы касаемся вопросов жизненных, художественных, нравственных, где человек не только наблюдатель и следователь, а вместе
с тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень трудно перейти
с прежней кровью и прежним мозгом, не исключив из них следы колыбельных песен, родных
полей и гор, обычаев и всего окружавшего строя.
— Слава богу, как всегда; он вам кланяется… Родственник, не меняя нисколько лица, одними зрачками телеграфировал мне упрек, совет, предостережение; зрачки его, косясь, заставили меня обернуться — истопник клал дрова в печь; когда он затопил ее, причем сам отправлял должность раздувальных мехов, и сделал на
полу лужу снегом, оттаявшим
с его сапог, он взял кочергу длиною
с казацкую пику и вышел.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и
полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы жили в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил
с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и
поля — и никого, кроме нас.
Быстро на нашем севере дикое самовластие изнашивает людей. Я
с внутренней боязнию осматриваюсь назад, точно на
поле сражения — мертвые да изуродованные…
Непосредственных основ быта недостаточно. В Индии до сих пор и спокон века существует сельская община, очень сходная
с нашей и основанная на разделе
полей; однако индийцы
с ней недалеко ушли.
Дома я не мог остаться; я оделся и пошел бродить зря… искать Бакунина, Сазонова — вот Rue St.-Honore, Елисейские
поля — все эти имена, сроднившиеся
с давних лет… да вот и сам Бакунин…
С тех пор мы были
с Ротшильдом в наилучших отношениях; он любил во мне
поле сражения, на котором он побил Николая, я был для него нечто вроде Маренго или Аустерлица, и он несколько раз рассказывал при мне подробности дела, слегка улыбаясь, но великодушно щадя побитого противника.
Одна часть комнаты была занята большим круглым столом, неподвижно прикрепленным к
полу; об этом столе я уже давно слышал от Фогта и потому очень рад был лично познакомиться
с ним.
Но даже и тут Прудону удавалось становиться во весь рост и оставлять середь перебранок яркий след. Тьер, отвергая финансовый проект Прудона, сделал какой-то намек о нравственном растлении людей, распространяющих такие учения. Прудон взошел на трибуну и
с своим грозным и сутуловатым видом коренастого жителя
полей сказал улыбающемуся старичишке...
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза
с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура — на душе стало легко, все настроилось на свободный человеческий диапазон и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в
полы, сел в карету и уехал в Лондон.