Неточные совпадения
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись,
на скамеечках, вдруг откуда
ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де
каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
При этом,
как следует, сплетни, переносы, лазутчики, фавориты и
на дне всего бедные крестьяне, не находившие
ни расправы,
ни защиты и которых тормошили в разные стороны, обременяли двойной работой и неустройством капризных требований.
Эти люди сломились в безвыходной и неравной борьбе с голодом и нищетой;
как они
ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их
на мрачное дно общественной жизни и осуждавший
на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе с телом.
Помню только,
как изредка по воскресеньям к нам приезжали из пансиона две дочери Б. Меньшая, лет шестнадцати, была поразительной красоты. Я терялся, когда она входила в комнату, не смел никогда обращаться к ней с речью, а украдкой смотрел в ее прекрасные темные глаза,
на ее темные кудри. Никогда никому не заикался я об этом, и первое дыхание любви прошло, не сведанное никем,
ни даже ею.
Я, стало быть, вовсе не обвиняю
ни монастырку,
ни кузину за их взаимную нелюбовь, но понимаю,
как молодая девушка, не привыкнувшая к дисциплине, рвалась куда бы то
ни было
на волю из родительского дома. Отец, начинавший стариться, больше и больше покорялся ученой супруге своей; улан, брат ее, шалил хуже и хуже, словом, дома было тяжело, и она наконец склонила мачеху отпустить ее
на несколько месяцев, а может, и
на год, к нам.
Ни в
каком случае он не считал
ни на кого, и я не помню, чтоб он к кому-нибудь обращался с значительной просьбой.
И сколько сил, терпения было употреблено
на это, сколько настойчивости и
как удивительно верно была доиграна роль, несмотря
ни на лета,
ни на болезни. Действительно, душа человеческая — потемки.
Как ни проста, кажется, была должность Карла Ивановича, но отец мой умел ей придать столько горечи, что мой бедный ревелец, привыкнувший ко всем бедствиям, которые могут обрушиться
на голову человека без денег, без ума, маленького роста, рябого и немца, не мог постоянно выносить ее.
Разумеется, мой отец не ставил его
ни в грош, он был тих, добр, неловок, литератор и бедный человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда
на нас,
как человек смотрит
на возню щенят.
Какое счастье вовремя умереть для человека, не умеющего в свой час
ни сойти со сцены,
ни идти вперед. Это я думал, глядя
на Полевого, глядя
на Пия IX и
на многих других!..
Этот анекдот, которого верность не подлежит
ни малейшему сомнению, бросает большой свет
на характер Николая.
Как же ему не пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать,
как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
— Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии, я возражаю
на ваш доклад, а не
на высочайшую волю. Я шлюсь
на князя, что мне не было даже вопроса
ни о празднике,
ни о
каких песнях.
Что бы
ни было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много
на улице — виноват; вина мало пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «
Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
— Чему же вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство,
какое существует
на свете. Уверьте человека, что убить родного отца
ни копейки не будет стоить, — он убьет его.
— Нисколько, будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали, да и то знаю, что женщина,
как бы
ни была умна и о чем бы
ни шла речь, не может никогда стать выше кухни — за что же я лично
на вас смел бы сердиться?
Со стороны жителей я не видал
ни ненависти,
ни особенного расположения к ним. Они смотрели
на них
как на посторонних — к тому же почти
ни один поляк не знал по-русски.
Но в эту ночь,
как нарочно, загорелись пустые сараи, принадлежавшие откупщикам и находившиеся за самым Машковцевым домом. Полицмейстер и полицейские действовали отлично; чтоб спасти дом Машковцева, они даже разобрали стену конюшни и вывели, не опаливши
ни гривы,
ни хвоста, спорную лошадь. Через два часа полицмейстер, парадируя
на белом жеребце, ехал получать благодарность особы за примерное потушение пожара. После этого никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
Правила, по которым велено отмежевывать земли, довольно подробны: нельзя давать берегов судоходной реки, строевого леса, обоих берегов реки; наконец,
ни в
каком случае не велено выделять земель, обработанных крестьянами, хотя бы крестьяне не имели никаких прав
на эти земли, кроме давности…
Прежде при приказах общественного призрения были воспитательные домы, ничего не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило,
как вредные для нравственности. Тюфяев дал вперед своих денег и спросил министра. Министры никогда и
ни за чем не останавливаются, велели отдать малюток, впредь до распоряжения,
на попечение стариков и старух, призираемых в богадельне.
Но в чем петербургское правительство постоянно, чему оно не изменяет,
как бы
ни менялись его начала, его религия, — это несправедливое гонение и преследования. Неистовство Руничей и Магницких обратилось
на Руничей и Магницких. Библейское общество, вчера покровительствуемое и одобряемое, опора нравственности и религии, — сегодня закрыто, запечатано и поставлено
на одну доску чуть не с фальшивыми монетчиками...
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере так еще было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются
на воспитание
как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно
ни таланта,
ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
Старик, исхудалый и почернелый, лежал в мундире
на столе, насупив брови, будто сердился
на меня; мы положили его в гроб, а через два дня опустили в могилу. С похорон мы воротились в дом покойника; дети в черных платьицах, обшитых плерезами, жались в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили
на цыпочках. Не говоря
ни одного слова, сидела Р., положив голову
на руку,
как будто что-то обдумывая.
— Разве получаса не достаточно, чтобы дойти от Астраковых до Поварской? Мы бы тут болтали с тобой целый час, ну, оно
как ни приятно, а я из-за этого не решился прежде, чем было нужно, оставить умирающую женщину. Левашова, — прибавил он, — посылает вам свое приветствие, она благословила меня
на успех своей умирающей рукой и дала мне
на случай нужды теплую шаль.
Как должны оскорблять бедную девушку, выставленную всенародно в качестве невесты, все эти битые приветствия, тертые пошлости, тупые намеки…
ни одно деликатное чувство не пощажено, роскошь брачного ложа, прелесть ночной одежды выставлены не только
на удивление гостям, но всем праздношатающимся.
Так бедствовали мы и пробивались с год времени. Химик прислал десять тысяч ассигнациями, из них больше шести надобно было отдать долгу, остальные сделали большую помощь. Наконец и отцу моему надоело брать нас,
как крепость, голодом, он, не прибавляя к окладу, стал присылать денежные подарки, несмотря
на то что я
ни разу не заикнулся о деньгах после его знаменитого distinguo! [различаю, провожу различие (лат.).]
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел
на доктора и
на таинственное лицо «бабушки» с подобострастием.
Ни Наташа,
ни я,
ни наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию, к нам из Москвы приехала, по просьбе моего отца,
на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался,
как негр.
Каждое слово об этом времени тяжело потрясает душу, сжимает ее,
как редкие и густые звуки погребального колокола, и между тем я хочу говорить об нем — не для того, чтоб от него отделаться, от моего прошедшего, чтоб покончить с ним, — нет, я им не поступлюсь
ни за что
на свете: у меня нет ничего, кроме его.
Под этим большим светом безучастно молчал большой мир народа; для него ничего не переменилось, — ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые удары сыпались не
на его избитую спину. Его время не пришло. Между этой крышей и этой основой дети первые приподняли голову, может, оттого, что они не подозревали,
как это опасно; но,
как бы то
ни было, этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя.
Когда они поняли, что я не буду участвовать
ни в дележе общих добыч,
ни сам грабить, они стали
на меня смотреть,
как на непрошеного гостя и опасного свидетеля.
Борьба насмерть шла внутри ее, и тут,
как прежде,
как после, я удивлялся. Она
ни разу не сказала слова, которое могло бы обидеть Катерину, по которому она могла бы догадаться, что Natalie знала о бывшем, — упрек был для меня. Мирно и тихо оставила она наш дом. Natalie ее отпустила с такою кротостью, что простая женщина, рыдая,
на коленях перед ней сама рассказала ей, что было, и все же наивное дитя народа просила прощенья.
Сколько есть
на свете барышень, добрых и чувствительных, готовых плакать о зябнущем щенке, отдать нищему последние деньги, готовых ехать в трескучий мороз
на томболу [лотерею (от ит. tombola).] в пользу разоренных в Сибири,
на концерт, дающийся для погорелых в Абиссинии, и которые, прося маменьку еще остаться
на кадриль,
ни разу не подумали о том,
как малютка-форейтор мерзнет
на ночном морозе, сидя верхом с застывающей кровью в жилах.
Наши люди рассказывали, что раз в храмовой праздник, под хмельком, бражничая вместе с попом, старик крестьянин ему сказал: «Ну вот, мол, ты азарник
какой, довел дело до высокопреосвященнейшего! Честью не хотел, так вот тебе и подрезали крылья». Обиженный поп отвечал будто бы
на это: «Зато ведь я вас, мошенников, так и венчаю, так и хороню; что
ни есть самые дрянные молитвы, их-то я вам и читаю».
Как они
ни бились в формах гегелевской методы,
какие ни делали построения, Хомяков шел с ними шаг в шаг и под конец дул
на карточный дом логических формул или подставлял ногу и заставлял их падать в «материализм», от которого они стыдливо отрекались, или в «атеизм», которого они просто боялись.
Он горячо принялся за дело, потратил много времени, переехал для этого в Москву, но при всем своем таланте не мог ничего сделать. «Москвитянин» не отвечал
ни на одну живую, распространенную в обществе потребность и, стало быть, не мог иметь другого хода,
как в своем кружке. Неуспех должен был сильно огорчить Киреевского.
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и видел,
как смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом в могилу. Эта жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не предал своей горести
ни на минуту одуряющей мысли о свидании за гробом.
Массы сельского населения, после религиозных войн и крестьянских восстаний, не принимали никакого действительного участия в событиях; они ими увлекались направо или налево,
как нивы, — не оставляя
ни на минуту своей почвы.
Я говорю об этом совершенно объективно; после юношеских попыток, окончившихся моей ссылкой в 1835 году, я не участвовал никогда
ни в
каком тайном обществе, но совсем не потому, что я считаю расточение сил
на индивидуальные попытки за лучшее.
Как ни был прост мой письменный ответ, консул все же перепугался: ему казалось, что его переведут за него, не знаю, куда-нибудь в Бейрут или в Триполи; он решительно объявил мне, что
ни принять,
ни сообщить его никогда не осмелится.
Как я его
ни убеждал, что
на него не может пасть никакой ответственности, он не соглашался и просил меня написать другое письмо.
Так
как у нас не спрашивают
ни у новорожденных,
ни у детей, ходящих в школу, паспортов, то сын мой и не имел отдельного вида, а был помещен
на моем.
Во мне не было и не могло быть той спетости и того единства,
как у Фогта. Воспитание его шло так же правильно,
как мое — бессистемно;
ни семейная связь,
ни теоретический рост никогда не обрывались у него, он продолжал традицию семьи. Отец стоял возле примером и помощником; глядя
на него, он стал заниматься естественными науками. У нас обыкновенно поколение с поколением расчленено; общей, нравственной связи у нас нет.
Авигдора, этого О'Коннеля Пальоне (так называется сухая река, текущая в Ницце), посадили в тюрьму, ночью ходили патрули, и народ ходил, те и другие пели песни, и притом одни и те же, — вот и все. Нужно ли говорить, что
ни я,
ни кто другой из иностранцев не участвовал в этом семейном деле тарифов и таможен. Тем не менее интендант указал
на несколько человек из рефюжье
как на зачинщиков, и в том числе
на меня. Министерство, желая показать пример целебной строгости, велело меня прогнать вместе с другими.
Как бы ограничен
ни был мой взгляд, все же он
на сто тысяч туазов выше самых высоких вершин нашего журнального, академического и литературного мира; меня еще станет
на десять лет, чтобы быть великаном между ними.
Бык с львиными замашками — только что было тряхнул гривой и порасправился, чтоб встретить гостя так,
как он никогда не встречал
ни одного
ни на службе состоящего,
ни отрешенного от должности монарха, а у него его и отняли.
Какое бы оно
ни было, без различия диаметра: кучку рыбаков в Ницце, экипаж матросов
на океане, drappello [отряд (ит.).] гверильясов в Монтевидео, войско ополченцев в Италии, народные массы всех стран, целые части земного шара.
Как ни привык Гарибальди ко всему этому, но, явным образом взволнованный, он сел
на небольшой диван, дамы окружили его, я стал возле дивана, и
на него налетело облако тяжелых дум — но
на этот раз он не вытерпел и сказал...
В то самое время,
как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял
на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся
на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского; в то время,
как, окруженный друзьями, он смотрел
на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал — в то время, когда он поверял нам свой тайный ужас перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б
ни стало, от неловкого гостя и, несмотря
на то, что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие
на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего
на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
Заметьте, что в самых яростных нападках
на Стансфильда и Палмерстона об этом не было речи
ни в парламенте,
ни в английских журналах, подобная пошлость возбудила бы такой же смех,
как обвинение Уркуарда, что Палмерстон берет деньги с России.
Все эти планы приводились в исполнение с самой блестящей постановкой
на сцену, но удавались мало. Гарибальди, точно месяц в ненастную ночь,
как облака
ни надвигались,
ни торопились,
ни чередовались, — выходил светлый, ясный и светил к нам вниз.