Неточные совпадения
Он получил порядочное образование
на французский манер, был очень начитан, — и проводил время в разврате и праздной пустоте до самой
смерти.
Я с удивлением присутствовал при
смерти двух или трех из слуг моего отца: вот где можно было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их жизнь, о том, что
на их совести вовсе не было больших грехов, а если кой-что случилось, так уже покончено
на духу с «батюшкой».
Я смотрел
на старика: его лицо было так детски откровенно, сгорбленная фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос — все внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть прежде
смерти в «кавалерии и регалиях» человека, который лет пятнадцать не мог ему простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный? Да не одни ли безумные и достигают святости?
На другой день вечером был у нас жандармский генерал граф Комаровский; он рассказывал о каре
на Исаакиевской площади, о конногвардейской атаке, о
смерти графа Милорадовича.
Возвращаясь мимо церкви и кладбища, мы встретили какое-то уродливое существо, тащившееся почти
на четвереньках; оно мне показывало что-то; я подошел — это была горбатая и разбитая параличом полуюродивая старуха, жившая подаянием и работавшая в огороде прежнего священника; ей было тогда уже лет около семидесяти, и ее-то именно
смерть и обошла.
С тех пор я не мог
на него равнодушно смотреть до самой его
смерти в 1845 году.
Тогда только оценил я все безотрадное этой жизни; с сокрушенным сердцем смотрел я
на грустный смысл этого одинокого, оставленного существования, потухавшего
на сухом, жестком каменистом пустыре, который он сам создал возле себя, но который изменить было не в его воле; он знал это, видел приближающуюся
смерть и, переламывая слабость и дряхлость, ревниво и упорно выдерживал себя. Мне бывало ужасно жаль старика, но делать было нечего — он был неприступен.
После
смерти отца Химик дал отпускную несчастным одалискам, уменьшил наполовину тяжелый оброк, положенный отцом
на крестьян, простил недоимки и даром отдал рекрутские квитанции, которые продавал им старик, отдавая дворовых в солдаты.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после
смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы
на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Десять лет перед своей
смертью Вадим женился
на моей кузине, и я был шафером
на свадьбе.
За месяц до его
смерти я с ужасом стал примечать, что умственные способности его тухнут, слабеют, точно догорающие свечи, в комнате становилось темнее, смутнее. Он вскоре стал с трудом и усилием приискивать слово для нескладной речи, останавливался
на внешних созвучиях, потом он почти и не говорил, а только заботливо спрашивал свои лекарства и не пора ли принять.
Кольрейфа Николай возвратил через десять лет из Оренбурга, где стоял его полк. Он его простил за чахотку так, как за чахотку произвел Полежаева в офицеры, а Бестужеву дал крест за
смерть. Кольрейф возвратился в Москву и потух
на старых руках убитого горем отца.
Добрые люди поняли, что очистительное крещение плоти есть отходная христианства; религия жизни шла
на смену религии
смерти, религия красоты —
на смену религии бичевания и худобы от поста и молитвы.
Через два года Уткин умер в каземате. Соколовского выпустили полумертвого
на Кавказ, он умер в Пятигорске. Какой-то остаток стыда и совести заставил правительство после
смерти двоих перевести третьего в Пермь. Ибаев умер по-своему: он сделался мистиком.
Офицер согласился, но,
на беду полковника, наследники, прочитавши в приказах о
смерти родственника, ни за что не хотели его признавать живым и, безутешные от потери, настойчиво требовали ввода во владение.
В 1846, в начале зимы, я был в последний раз в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний гнев против его врагов, который я так любил, стал потухать; надежд у него не было больше, он ничего не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось
на всех составах. Он ждал
смерти.
Она окончила воспитание моего отца и его братьев; после
смерти их родителей она заведовала их именьем до совершеннолетия, она отправила их в гвардию
на службу, она выдала замуж их сестер.
Она не простилась ни с телом мужа, ни с телом дочери, она их не видала после
смерти и не была
на похоронах.
Со всем тем княгиня, в сущности, после
смерти мужа и дочерей скучала и бывала рада, когда старая француженка, бывшая гувернанткой при ее дочерях, приезжала к ней погостить недели
на две или когда ее племянница из Корчевы навещала ее. Но все это было мимоходом, изредка, а скучное с глазу
на глаз с компаньонкой не наполняло промежутков.
Глядя
на бледный цвет лица,
на большие глаза, окаймленные темной полоской, двенадцатилетней девочки,
на ее томную усталь и вечную грусть, многим казалось, что это одна из предназначенных, ранних жертв чахотки, жертв, с детства отмеченных перстом
смерти, особым знамением красоты и преждевременной думы. «Может, — говорит она, — я и не вынесла бы этой борьбы, если б я не была спасена нашей встречей».
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, —
смертью ты вышла
на волю! И ты еще была несравненно счастливее других: в суровом плену княгининого дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много слез стоила ты ей; незадолго до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся в ее детстве!
«Изувеченный» — это тот поэт, который написал пасквиль
на Сикста V и выдал себя, когда папа дал слово не казнить виновного
смертью.
Весть о ее
смерти тяжко падает
на него, он сделался мрачен, задумчив и, наконец, сошел с ума.
Это измученно-восторженное лицо, эту радость, летающую вместе с началом
смерти около юного чела родильницы, я узнал потом в Фан-Дейковой мадонне в римской галерее Корсини. Младенец только что родился, его подносят к матери; изнеможенная, без кровинки в лице, слабая и томная, она улыбнулась и остановила
на малютке взгляд усталый и исполненный бесконечной любви.
Вместо того, чтоб ненавидеть
смерть, она, лишившись своих малюток, возненавидела жизнь. Это-то и надобно для христианства, для этой полной апотеозы
смерти — пренебрежение земли, пренебрежение тела не имеет другого смысла. Итак, гонение
на все жизненное, реалистическое,
на наслаждение,
на здоровье,
на веселость
на привольное чувство существования. И Лариса Дмитриевна дошла до того, что не любила ни Гете, ни Пушкина.
Старик прослыл у духоборцев святым; со всех концов России ходили духоборцы
на поклонение к нему, ценою золота покупали они к нему доступ. Старик сидел в своей келье, одетый весь в белом, — его друзья обили полотном стены и потолок. После его
смерти они выпросили дозволение схоронить его тело с родными и торжественно пронесли его
на руках от Владимира до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где он схоронен; они уверены, что он при жизни имел уже дар делать чудеса и что его тело нетленно.
Роясь в делах, я нашел переписку псковского губернского правления о какой-то помещице Ярыжкиной. Она засекла двух горничных до
смерти, попалась под суд за третью и была почти совсем оправдана уголовной палатой, основавшей, между прочим, свое решение
на том, что третья горничная не умерла. Женщина эта выдумывала удивительнейшие наказания — била утюгом, сучковатыми палками, вальком.
Но виновный был нужен для мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал в Грузино. Середь пыток и крови, середь стона и предсмертных криков Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы, писал к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «Приезжай отдохнуть
на груди твоего друга от твоего несчастия». Должно быть, баронет Виллие был прав, что у императора перед
смертью вода разлилась в мозгу.
Страшно мне и больно думать, что впоследствии мы надолго расходились с Грановским в теоретических убеждениях. А они для нас не составляли постороннее, а истинную основу жизни. Но я тороплюсь вперед заявить, что если время доказало, что мы могли розно понимать, могли не понимать друг друга и огорчать, то еще больше времени доказало вдвое, что мы не могли ни разойтись, ни сделаться чужими, что
на это и самая
смерть была бессильна.
…Вчера пришло известие о
смерти Галахова, а
на днях разнесся слух и о твоей
смерти… Когда мне сказали это, я готов был хохотать от всей души. А впрочем, почему же и не умереть тебе? Ведь это не было бы глупее остального».
Друзья его были
на каторжной работе; он сначала оставался совсем один в Москве, потом вдвоем с Пушкиным, наконец втроем с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, после
смерти обоих, два небольших пятна
на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову!
Подавленность всех других сфер человеческой деятельности бросала образованную часть общества в книжный мир, и в нем одном действительно совершался, глухо и полусловами, протест против николаевского гнета, тот протест, который мы услышали открытее и громче
на другой день после его
смерти.
Мы знаем, как природа распоряжается с личностями: после, прежде, без жертв,
на грудах трупов — ей все равно, она продолжает свое или так продолжает, что попало — десятки тысяч лет наносит какой-нибудь коралловый риф, всякую весну покидая
смерти забежавшие ряды. Полипы умирают, не подозревая, что они служили прогрессу рифа.
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и видел, как
смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом в могилу. Эта жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не предал своей горести ни
на минуту одуряющей мысли о свидании за гробом.
Другой, из видов предупредительной осторожности, требовал новых обеспечений, чтоб в случае моей
смерти воспитание и содержание моих детей не пало
на бедную коммуну.
— Говорите о финансах, но не говорите о нравственности, я могу принять это за личность, я вам уже сказал это в комитете. Если же вы будете продолжать, я… я не вызову вас
на дуэль (Тьер улыбнулся). Нет, мне мало вашей
смерти, этим ничего не докажешь. Я предложу вам другой бой. Здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И потом пусть расскажет свою жизнь мой противник!
С Февральской революции Прудон предсказывал то, к чему Франция пришла;
на тысячу ладов повторял он: «Берегитесь, не шутите, это не Катилина у ворот ваших, а
смерть».
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна стоять
на карауле до смены
смертью, она должна морить в себе все лично-страстное, все внешнее долгу, потому что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена, как дева Мария, носить в мучениях идею и водворить ее
на свет для спасения государства.