Неточные совпадения
Он побледнел, щеки задрожали
у него, и глаза
сделались еще свирепее; тем же взглядом отвечала ему дочь.
Воробьевы горы,
у подножия которых тонул Карл Иванович, скоро
сделались нашими «святыми холмами».
Все время их пребывания на барском дворе шел пир горой
у прислуги,
делались селянки, жарились поросята, и в передней носился постоянно запах лука, подгорелого жира и сивухи, уже выпитой.
— Он вас обманывает, violette [фиалка (фр.).] — это запах нежный, c'est un parfum, [это благоухание (фр.).] а это какой-то крепкий, противный, тела бальзамируют чем-то таким; куда нервы стали
у меня слабы, мне даже тошно
сделалось, велите-ка мне дать одеколон.
Жена рыдала на коленях
у кровати возле покойника; добрый, милый молодой человек из университетских товарищей, ходивший последнее время за ним, суетился, отодвигал стол с лекарствами, поднимал сторы… я вышел вон, на дворе было морозно и светло, восходящее солнце ярко светило на снег, точно будто
сделалось что-нибудь хорошее; я отправился заказывать гроб.
Обыкновенно артистический период
делается под руководством какого-нибудь истасканного грешника из увядших знаменитостей, d'un vieux prostitué, [старого развратника (фр.).] живущего на чужой счет, какого-нибудь актера, потерявшего голос, живописца,
у которого трясутся руки; ему подражают в произношении, в питье, а главное, в гордом взгляде на людские дела и в основательном знании блюд.
И вот
делаются сметы, проекты, это занимает невероятно будущих гостей и хозяев. Один Николай едет к «Яру» заказывать ужин, другой — к Матерну за сыром и салями. Вино, разумеется, берется на Петровке
у Депре, на книжке которого Огарев написал эпиграф...
Через несколько недель полковник Семенов (брат знаменитой актрисы, впоследствии княгини Гагариной) позволил оставлять свечу, запретив, чтоб чем-нибудь завешивали окно, которое было ниже двора, так что часовой мог видеть все, что
делается у арестанта, и не велел в коридоре кричать «слушай».
«
У нас всё так, — говаривал А. А., — кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он
сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких людей не надобно слишком дразнить».
Государь спросил, стоя
у окна: «Что это там на церкви…. на кресте, черное?» — «Я не могу разглядеть, — заметил Ростопчин, — это надобно спросить
у Бориса Ивановича,
у него чудесные глаза, он видит отсюда, что
делается в Сибири».
Русские крестьяне неохотно сажали картофель, как некогда крестьяне всей Европы, как будто инстинкт говорил народу, что это дрянная пища, не дающая ни сил, ни здоровья. Впрочем,
у порядочных помещиков и во многих казенных деревнях «земляные яблоки» саживались гораздо прежде картофельного террора. Но русскому правительству то-то и противно, что
делается само собою. Все надобно, чтоб
делалось из-под палки, по флигельману, по темпам.
Окончивши проповедь, она иногда говаривала моему отцу, бравши кончиками пальцев табак из крошечной золотой табакерки: «Ты бы мне, голубчик, отдал баловня-то твоего на выправку, он
у меня в месяц
сделался бы шелковый».
Я знал, что меня не отдадут, а все-таки
у меня
делался озноб от этих слов.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она
делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают
у порога жизни!
У нас не то, что во Франции, где правительство на ножах с партиями, где его таскают в грязи;
у нас управление отеческое, все
делается как можно келейнее…
Наш небольшой кружок собирался часто то
у того, то
у другого, всего чаще
у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым
делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной литературе, ни в одном искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем.
Десять лет стоял он, сложа руки, где-нибудь
у колонны,
у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и — воплощенным veto, [запретом (лат.).] живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал,
делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть, потом сказал свое слово, спокойно спрятав, как прятал в своих чертах, страсть под ледяной корой.
У одного вода размягчит мозг, другой, падая, сплюснет его, оба останутся идиотами, третий не упадет, не умрет скарлатиной — и
сделается поэтом, военачальником, бандитом, судьей.
Нотариус объяснил мне, что деньги должны остаться
у него, по крайней мере, три месяца, в продолжение которых
сделается публикация и вызовутся все кредиторы, имеющие какие-нибудь права на дом.
—
У нас этого не
делается.
Человек, прикрепленный к семье,
делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни в свое поле, он только на нем то, что он есть; «француз, живущий в России, — говорит Прудон, — русский, а не француз». Нет больше ни колоний, ни заграничных факторий, живи каждый
у себя…
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват ни душою, ни телом. Не извольте гневаться! Извольте поступать так, как вашей милости угодно!
У меня, право, в голове теперь… я и сам не знаю, что
делается. Такой дурак теперь
сделался, каким еще никогда не бывал.
По осени
у старого // Какая-то глубокая // На шее рана
сделалась, // Он трудно умирал: // Сто дней не ел; хирел да сох, // Сам над собой подтрунивал: // — Не правда ли, Матренушка, // На комара корёжского // Костлявый я похож?
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, // Пускай его! По барину // Бурмистр! перед Последышем // Последний человек! //
У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, // Посмотришь, так подумаешь, // Что не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан ему: одел его — // И
сделался Клим Яковлич // Из Климки бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.
Но к полудню слухи
сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали
у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но
у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы
сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.