Неточные совпадения
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами,
делами всего человечества, по крайней мере
делами целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова
о том,
о чем хотелось
поговорить.
Что было и как было, я не умею сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал
о происходившем, ни Сенатор, ни мой отец никогда при мне не
говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и
раздел имения был сделан, тогда или в другой
день — не помню.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены,
о которых я
говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать
дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Село это принадлежало сыну «старшего брата»,
о котором мы
говорили при
разделе.
— Ведь вот умный человек, —
говорил мой отец, — и в конспирации был, книгу писал des finances, [
о финансах (фр.).] а как до
дела дошло, видно, что пустой человек… Неккеры! А я вот попрошу Григория Ивановича съездить, он не конспиратор, но честный человек и
дело знает.
Не
говоря уже
о том, что эти люди «за гордость» рано или поздно подставили бы мне ловушку, просто нет возможности проводить несколько часов
дня с одними и теми же людьми, не перезнакомившись с ними.
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести до сведения государя
о положении
дел. Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр был удивлен, поражен страшными вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго
говоря с ним, убедился в печальной истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он сказал ему...
— Помни всю жизнь, —
говорила маленькой девочке, когда они приехали домой, компаньонка, — помни, что княгиня — твоя благодетельница, и молись
о продолжении ее
дней. Что была бы ты без нее?
На другой
день меня везли в Пермь, но прежде, нежели я буду
говорить о разлуке, расскажу, что еще мне мешало перед тюрьмой лучше понять Natalie, больше сблизиться с нею. Я был влюблен!
— Да, да, это прекрасно, ну и пусть подает лекарство и что нужно; не
о том речь, — я вас, та soeur, [сестра (фр.).] спрашиваю, зачем она здесь, когда
говорят о семейном
деле, да еще голос подымает? Можно думать после этого, что она делает одна, а потом жалуетесь. Эй, карету!
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи. К. уговорил его ехать к одной даме; по мере приближения к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой
день,
говорил о головной боли. К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но К. поймал его за шинель и повел представлять даме.
На другой
день поехал я к чиновнику, занимавшемуся прежде
делами моего отца; он был из малороссиян,
говорил с вопиющим акцентом по-русски, вовсе не слушая,
о чем речь, всему удивлялся, закрывая глаза и как-то по-мышиному приподнимая пухленькие лапки…
— Итак, на том и останется, что я должен ехать в Вятку, с больной женой, с больным ребенком, по
делу,
о котором вы
говорите, что оно не важно?..
В тысяча восемьсот тридцать пятом году я был сослан по
делу праздника, на котором вовсе не был; теперь я наказываюсь за слух,
о котором
говорил весь город. Странная судьба!
Лично для меня это было превосходно, в его подписи я находил некоторую гарантию потому, что он
делил ответственность, потому еще, что он часто, с особенным выражением,
говорил о своей высокой честности и робеспьеровской неподкупности.
Сначала губернатор мне дал IV отделение, — тут откупные
дела и всякие денежные. Я просил его переменить, он не хотел,
говорил, что не имеет права переменить без воли другого советника. Я в присутствии губернатора спросил советника II отделения, он согласился, и мы поменялись. Новое отделение было меньше заманчиво; там были паспорты, всякие циркуляры,
дела о злоупотреблении помещичьей власти,
о раскольниках, фальшивых монетчиках и людях, находящихся под полицейским надзором.
— Кстати, — сказал он мне, останавливая меня, — я вчера
говорил о вашем
деле с Киселевым. [Это не П. Д. Киселев, бывший впоследствии в Париже, очень порядочный человек и известный министр государственных имуществ, а другой, переведенный в Рим. (Прим. А. И. Герцена.)] Я вам должен сказать, вы меня извините, он очень невыгодного мнения
о вас и вряд ли сделает что-нибудь в вашу пользу.
— С неделю тому назад Ротшильд мне
говорил, что Киселев дурно обо мне отзывался. Вероятно, петербургскому правительству хочется замять
дело, чтоб
о нем не
говорили; чай, посол попросил по дружбе выслать меня вон.
Несколько
дней до моей высылки в Ницце было «народное волнение», в котором лодочники и лавочники, увлекаемые красноречием банкира Авигдора, протестовали, и притом довольно дерзко,
говоря о независимости ниццского графства,
о его неотъемлемых правах, — против уничтожения свободного порта.
Зато на другой
день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила
о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед
говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Это был не мичман, а корабельный постройщик. Он долго жил в Америке, знал хорошо
дела Юга и Севера,
говорил о безвыходности тамошней войны, на что утешительный теолог заметил...
— Неужели вы думаете, — прибавил я, — что есть немцы, которые хотят отдать Венецию и квадрилатер? Может, еще Венецию, — вопрос этот слишком на виду, неправда этого
дела очевидна, аристократическое имя действует на них; а вы
поговорите о Триесте, который им нужен для торговли, и
о Галиции или Познани, которые им нужны для того, чтоб их цивилизовать.
— Я покоряюсь необходимостям (je me plie aux necessites). Он куда-то ехал; я оставил его и пошел вниз, там застал я Саффи, Гверцони, Мордини, Ричардсона, все были вне себя от отъезда Гарибальди. Взошла m-me Сили и за ней пожилая, худенькая, подвижная француженка, которая адресовалась с чрезвычайным красноречием к хозяйке дома,
говоря о счастье познакомиться с такой personne distinguee. [выдающейся личностью (фр.).] M-me Сили обратилась к Стансфильду, прося его перевести, в чем
дело. Француженка продолжала...
Последние два
дня были смутны и печальны. Гарибальди избегал
говорить о своем отъезде и ничего не
говорил о своем здоровье… во всех близких он встречал печальный упрек. Дурно было у него на душе, но он молчал.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да что? мне нет никакого
дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или
о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом
деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я
говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий
день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение).В Саратовскую губернию! А? и не покраснеет!
О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.)Благое
дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги:
говорят, с одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей, а ведь, с другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?
Ну,
дело все обладилось, // У господина сильного // Везде рука; сын Власьевны // Вернулся, сдали Митрия, // Да,
говорят, и Митрию // Нетяжело служить, // Сам князь
о нем заботится.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос
о подспорьях вообще и
о горчице, как
о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого
дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не
говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.