Неточные совпадения
Да,
в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из
цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные
в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
Я очень помню, как во время коронации он шел возле бледного Николая, с насупившимися светло-желтого
цвета взъерошенными бровями,
в мундире литовской гвардии с желтым воротником, сгорбившись и поднимая плечи до ушей.
Четыре лошади разного роста и не одного
цвета, обленившиеся
в праздной жизни и наевшие себе животы, покрывались через четверть часа потом и мылом; это было запрещено кучеру Авдею, и ему оставалось ехать шагом.
Глупостей довольно делали для него и
в Германии, но тут совсем не тот характер;
в Германии это все стародевическая экзальтация, сентиментальность, все Blumenstreuen; [осыпание
цветами (нем.).] у нас — подчинение, признание власти, вытяжка, у нас все «честь имею явиться к вашему превосходительству».
Дача, занимаемая
В., была превосходна. Кабинет,
в котором я дожидался, был обширен, высок и au rez-de-chaussee, [
в нижнем этаже (фр.).] огромная дверь вела на террасу и
в сад. День был жаркий, из сада пахло деревьями и
цветами, дети играли перед домом, звонко смеясь. Богатство, довольство, простор, солнце и тень,
цветы и зелень… а
в тюрьме-то узко, душно, темно. Не знаю, долго ли я сидел, погруженный
в горькие мысли, как вдруг камердинер с каким-то странным одушевлением позвал меня с террасы.
К утру канцелярия начала наполняться; явился писарь, который продолжал быть пьяным с вчерашнего дня, — фигура чахоточная, рыжая,
в прыщах, с животно-развратным выражением
в лице. Он был во фраке кирпичного
цвета, прескверно сшитом, нечистом, лоснящемся. Вслед за ним пришел другой,
в унтер-офицерской шинели, чрезвычайно развязный. Он тотчас обратился ко мне с вопросом...
Небольшая гостиная возле, где все дышало женщиной и красотой, была как-то неуместна
в доме строгости и следствий; мне было не по себе там и как-то жаль, что прекрасно развернувшийся
цветок попал на кирпичную, печальную стену съезжей.
Спустя несколько дней я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается
в одну сторону Пермь; это было во вторую половину мая, молодой лист развертывался, березы
цвели (помнится, вся аллея была березовая), — и никем никого. Провинциалы наши не любят платонических гуляний. Долго бродя, я увидел наконец по другую сторону бульвара, то есть на поле, какого-то человека, гербаризировавшего или просто рвавшего однообразные и скудные
цветы того края. Когда он поднял голову, я узнал Цехановича и подошел к нему.
А встретить тебя
в самом деле я не хотел бы. Ты
в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного
цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты, если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения
в лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
Вскоре они переехали
в другую часть города. Первый раз, когда я пришел к ним, я застал соседку одну
в едва меблированной зале; она сидела за фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы. Я просил ее продолжать; но музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали,
цвет лица менялся.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально;
цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).]
в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
От Юлии Федоровны мы заехали к архиерею, старик сам повел нас
в сад, сам нарезал букет
цветов, рассказал NataLie, как я его стращал своей собственной гибелью, и
в заключение советовал заниматься хозяйством.
Генерал занимался механикой, его жена по утрам давала французские уроки каким-то бедным девочкам; когда они уходили, она принималась читать, и одни
цветы, которых было много, напоминали иную, благоуханную, светлую жизнь, да еще игрушки
в шкапе, — только ими никто не играл.
Жандармы —
цвет учтивости, если б не священная обязанность, не долг службы, они бы никогда не только не делали доносов, но и не дрались бы с форейторами и кучерами при разъездах. Я это знаю с Крутицких казарм, где офицер désolé [расстроенный (фр.).] был так глубоко огорчен необходимостью шарить
в моих карманах.
Официант привел меня
в довольно сумрачную гостиную, плохо убранную, как-то почерневшую, полинявшую; мебель, обивка — все сдало
цвет, все стояло, видно, давно на этих местах.
Она поехала
в Англию. Блестящая, избалованная придворной жизнью и снедаемая жаждой большого поприща, она является львицей первой величины
в Лондоне и играет значительную роль
в замкнутом и недоступном обществе английской аристократии. Принц Валлийский, то есть будущий король Георг IV, у ее ног, вскоре более… Пышно и шумно шли годы ее заграничного житья, но шли и срывали
цветок за
цветком.
Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом,
в опале с 1813 года, и мечтал увидеть своего барина с кавалериями и регалиями; там жил и умер потом,
в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я помню во все свои возрасты и во все
цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня отняли молоко его матери, умершей впоследствии
в доме умалишенных…
Дубравный покой и дубравный шум, беспрерывное жужжание мух, пчел, шмелей… и запах… этот травяно-лесной запах, насыщенный растительными испарениями, листом, а не
цветами… которого я так жадно искал и
в Италии, и
в Англии, и весной, и жарким летом и почти никогда не находил.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом
в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько
в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных
цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли
в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Зато на другой день, когда я часов
в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого
цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану».
В семь часов поехал я под этой душей
в Брук Гауз.
День этот удался необыкновенно и был одним из самых светлых, безоблачных и прекрасных дней — последних пятнадцати лет.
В нем была удивительная ясность и полнота,
в нем была эстетическая мера и законченность — очень редко случающиеся. Одним днем позже — и праздник наш не имел бы того характера. Одним неитальянцем больше, и тон был бы другой, по крайней мере была бы боязнь, что он исказится. Такие дни представляют вершины… Дальше, выше,
в сторону — ничего, как
в пропетых звуках, как
в распустившихся
цветах.