Неточные совпадения
При этом он делал рукой движение человека, попавшего
в воду и не умеющего плавать. Каждый стих он заставлял меня повторять несколько раз и все качал
головой.
По счастию, мне недолго пришлось ломать
голову, догадываясь,
в чем дело. Дверь из передней немного приотворилась, и красное лицо, полузакрытое волчьим мехом ливрейной шубы, шепотом подзывало меня; это был лакей Сенатора, я бросился к двери.
В их-то числе я нашел много
голов, напоминающих Николая, когда он был без усов.
В кухне сидел обыкновенно бурмистр, седой старик с шишкой на
голове; повар, обращаясь к нему, критиковал плиту и очаг, бурмистр слушал его и по временам лаконически отвечал: «И то — пожалуй, что и так», — и невесело посматривал на всю эту тревогу, думая: «Когда нелегкая их пронесет».
При выезде из деревни,
в нише, стояла небольшая мадонна, перед нею горел фонарь; крестьянские девушки, шедшие с работы, покрытые своим белым убрусом на
голове, опустились на колени и запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари; [музыканты, играющие на дудке (от ит. pifferare).] я был глубоко потрясен, глубоко тронут.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера
в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор, бросился
в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным человеком, у которого
голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался
в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот с плешивой
головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
Но замечательно то, что стоило ей или кому-нибудь из них начать есть скоромное
в пост, отец мой (никогда не употреблявший постного) говорил, скорбно качая
головой...
Итак, наконец затворничество родительского дома пало. Я был au large; [на просторе (фр.).] вместо одиночества
в нашей небольшой комнате, вместо тихих и полускрываемых свиданий с одним Огаревым — шумная семья
в семьсот
голов окружила меня.
В ней я больше оклиматился
в две недели, чем
в родительском доме с самого дня рождения.
Государь приехал
в Москву взбешенный, послал министра двора князя Волконского намылить Филарету
голову и грозился его отправить митрополитом
в Грузию.
Она склонила
голову перед Петром, потому что
в звериной лапе его была будущность России. Но она с ропотом и презрением приняла
в своих стенах женщину, обагренную кровью своего мужа, эту леди Макбет без раскаяния, эту Лукрецию Борджиа без итальянской крови, русскую царицу немецкого происхождения, — и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая губы.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил
голову. Это был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Вадим потерял
голову от радости, бросился
в первый трактир за съестными припасами, купил бутылку вина, фруктов и торжественно прискакал на извозчике домой.
Прошли две-три минуты — та же тишина, но вдруг она поклонилась, крепко поцеловала покойника
в лоб и, сказав: «Прощай! прощай, друг Вадим!» — твердыми шагами пошла во внутренние комнаты. Рабус все рисовал, он кивнул мне
головой, говорить нам не хотелось, я молча сел у окна.
Старый мир, осмеянный Вольтером, подшибленный революцией, но закрепленный, перешитый и упроченный мещанством для своего обихода, этого еще не испытал. Он хотел судить отщепенцев на основании своего тайно соглашенного лицемерия, а люди эти обличили его. Их обвиняли
в отступничестве от христианства, а они указали над
головой судьи завешенную икону после революции 1830 года. Их обвиняли
в оправдании чувственности, а они спросили у судьи, целомудренно ли он живет?
…
В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном
в дикой скале.
В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны,
в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую
голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
Полпивщик тряхнул
головой и передернул плечами
в знак глубокого удовольствия. Квартальный тотчас напал на него.
Запачканный диван стоял у стены, время было за полдень, я чувствовал страшную усталость, бросился на диван и уснул мертвым сном. Когда я проснулся, на душе все улеглось и успокоилось. Я был измучен
в последнее время неизвестностью об Огареве, теперь черед дошел и до меня, опасность не виднелась издали, а обложилась вокруг, туча была над
головой. Это первое гонение должно было нам служить рукоположением.
Вслед за ним Цынский высунул
голову в дверь и сказал...
В моей комнате стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нем кружка с водой, возле стул,
в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить печь, потом все ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под
голову, я лег на
голую кровать и закурил трубку.
…Когда я пришел
в себя, я лежал на полу,
голову ломило страшно. Высокий, седой жандарм стоял, сложа руки, и смотрел на меня бессмысленно-внимательно,
в том роде, как
в известных бронзовых статуэтках собака смотрит на черепаху.
— «Можно, мол, ваше высокоблагородие», — говорим мы ему, да и припасли с товарищем мешочек; сидим-с; только едак к полночи бежит молдаванка; мы, знаете, говорим ей: «Что, мол, сударыня, торопитесь?» — да и дали ей раз по
голове; она, голубушка, не пикнула, мы ее
в мешок — да и
в реку.
Домочадцы качали
головой и говорили: «Er hat einen Raptus»; [«Он человек с причудами» (нем.).] благотворительные дамы говорили: «C'est un brave homme, mais се n'est pas tout à fait en règle là», [«Этот человек честный, но тут вот у него не все
в порядке» (фр.).] и они указывали на лоб. А Гааз потирал руки и делал свое.
Господин, на которого указал полковник, промолчал и понурил
голову, побагровев
в лице… Урок был хорош. Вот и делай после подлости…
Я кивнул ему
головой, не дожидаясь окончания речи, и быстрыми шагами пошел
в станционный дом.
В окно мне было слышно, как он горячился с жандармом, как грозил ему. Жандарм извинялся, но, кажется, мало был испуган. Минуты через три они взошли оба, я сидел, обернувшись к окну, и не смотрел на них.
Спустя несколько дней я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается
в одну сторону Пермь; это было во вторую половину мая, молодой лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея была березовая), — и никем никого. Провинциалы наши не любят платонических гуляний. Долго бродя, я увидел наконец по другую сторону бульвара, то есть на поле, какого-то человека, гербаризировавшего или просто рвавшего однообразные и скудные цветы того края. Когда он поднял
голову, я узнал Цехановича и подошел к нему.
В зале утром я застал исправника, полицмейстера и двух чиновников; все стояли, говорили шепотом и с беспокойством посматривали на дверь. Дверь растворилась, и взошел небольшого роста плечистый старик, с
головой, посаженной на плечи, как у бульдога, большие челюсти продолжали сходство с собакой, к тому же они как-то плотоядно улыбались; старое и с тем вместе приапическое выражение лица, небольшие, быстрые, серенькие глазки и редкие прямые волосы делали невероятно гадкое впечатление.
Он сначала сильно намылил
голову исправнику за дорогу, по которой вчера ехал. Исправник стоял с несколько опущенной,
в знак уважения и покорности,
головою и ко всему прибавлял, как это встарь делывали слуги: «Слушаю, ваше превосходительство».
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать,
в прошедшем году помре, — вот был
голова! И мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
Чиновник повторил это во второй и
в третьей. Но
в четвертой
голова ему сказал наотрез, что он картофель сажать не будет ни денег ему не даст. «Ты, — говорил он ему, — освободил таких-то и таких-то; ясное дело, что и нас должен освободить». Чиновник хотел дело кончить угрозами и розгами, но мужики схватились за колья, полицейскую команду прогнали; военный губернатор послал казаков. Соседние волости вступились за своих.
Я бросился к губернатору — он отказался вступать
в это дело; председатель и советники уголовной палаты, испуганные вмешательством флигель-адъютанта, качали
головой.
В тот же день проект был утвержден и Витберг назначен строителем храма и директором комиссии о постройке. Александр не знал, что вместе с лавровым венком он надевает и терновый на
голову артиста.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя
в комнате. Он именно потому и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась бы
голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да если и есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «говорить каменья»!
И вот Витбергу, как снег на
голову, — разрешение возвратиться
в Москву или Петербург. Человек просил позволения оправдаться — ему отказали; он сделал удачный проект — государь велел его воротить, как будто кто-нибудь сомневался
в его художественной способности…
Лицо его было
в полтора больше обыкновенного и как-то шероховато, огромный рыбий рот раскрывался до ушей, светло-серые глаза были не оттенены, а скорее освещены белокурыми ресницами, жесткие волосы скудно покрывали его череп, и притом он был
головою выше меня, сутуловат и очень неопрятен.
Молодой человек лет двадцати,
в светло-зеленом шитом кафтане, с пудреной
головой, вежливо улыбавшийся с холста, — это был мой отец.
Отец мой возил меня всякий год на эту языческую церемонию; все повторялось
в том же порядке, только иных стариков и иных старушек недоставало, об них намеренно умалчивали, одна княжна говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то
в будущий год господь еще позовет?» — И сомнительно качала
головой.
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая
головой, уходила с подсвечником
в руке.
В доме княгини диакона принимали так, как следует принимать беззащитного и к тому же кроткого бедняка, — едва кивая ему
головой, едва удостоивая его словом.
Образ несчастного страдальца, задыхающегося от собственной полноты мыслей, которые теснятся
в его
голове, не находя выхода, не мог не нравиться нам тогда.
Старик, исхудалый и почернелый, лежал
в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его
в гроб, а через два дня опустили
в могилу. С похорон мы воротились
в дом покойника; дети
в черных платьицах, обшитых плерезами, жались
в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова, сидела Р., положив
голову на руку, как будто что-то обдумывая.
В то время как я терял
голову и не знал, что делать, пока я ждал с малодушной слабостью случайной перемены от времени, от обстоятельств, — время и обстоятельства еще больше усложнили положение.
Аптекарь был
в Ревеле; там он познакомился с какой-то молодой девушкой и предложил ей руку, девушка, едва знавшая его, шла за него очертя
голову, как следует девушке вообще и немке
в особенности, она даже не имела понятия,
в какую дичь он ее везет.
Чтоб утешить новобрачную, аптекарь пригласил ехать с ними
в Вятку молодую девушку лет семнадцати, дальнюю родственницу его жены; она, еще более очертя
голову и уже совсем не зная, что такое «Вьатка», согласилась.
Вид «подсудимой» смешал ареопаг. Им было неловко; наконец Дмитрий Павлович, L'orateur de la famille, [семейный оратор (фр.).] изложил пространно причину их съезда, горесть княгини, ее сердечное желание устроить судьбу своей воспитанницы и странное противудействие со стороны той,
в пользу которой все делается. Сенатор подтверждал
головой и указательным пальцем слова племянника. Княгиня молчала, сидела отвернувшись и нюхала соль.
— Так-то ты и прилетел, — говорила она, — ах ты, буйная
голова, и когда ты это уймешься, беспутный ты мой, и барышню так испугал, что чуть
в обморок не упала.
Чиновники знают только гражданские и уголовные дела, купец считает делом одну торговлю, военные называют делом шагать по-журавлиному и вооружаться с ног до
головы в мирное время.
Под этим большим светом безучастно молчал большой мир народа; для него ничего не переменилось, — ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые удары сыпались не на его избитую спину. Его время не пришло. Между этой крышей и этой основой дети первые приподняли
голову, может, оттого, что они не подозревали, как это опасно; но, как бы то ни было, этими детьми ошеломленная Россия начала приходить
в себя.
Шершавый немецкий студент,
в круглой фуражке на седьмой части
головы, с миросокрушительными выходками, гораздо ближе, чем думают, к немецкому шпис-бюргеру, [мещанину (от нем.
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя
голову, кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника
в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка
в Литве, зачем он живет
в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».