Неточные совпадения
Да, в жизни
есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и
вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и
вы с ним;
вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие
были щедушные да слабые.
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не
евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула
вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
С нами
была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то
едят, взяла
вас — и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; [
ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие, мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули со смеха и дали ей для
вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку.
— Сочтемся после, — сказал Иловайский, — и
будьте покойны, я даю
вам слово их отправить.
— Как, — сказал я, —
вы француз и
были в нашей армии, это не может
быть!
— Этим образом благословил меня пред своей кончиной наш родитель, поручая мне и покойному брату Петру печься об
вас и
быть вашим отцом в замену его… если б покойный родитель наш знал ваше поведение против старшего брата…
— Ну, mon cher frère, [дорогой брат (фр.).] — заметил мой отец своим изученно бесстрастным голосом, — хорошо и
вы исполнили последнюю волю родителя. Лучше
было бы забыть эти тяжелые напоминовения для
вас, да и для нас.
Кто-то посоветовал ему послать за священником, он не хотел и говорил Кало, что жизни за гробом
быть не может, что он настолько знает анатомию. Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря по-немецки, который час, потом, сказавши: «Вот и Новый год, поздравляю
вас», — умер.
«
Вы прекрасно представили меня, — сказал ему граф, — но для полного сходства у
вас недоставало одного — этого брильянта, который я всегда ношу; позвольте мне вручить его
вам:
вы его
будете надевать, когда
вам опять
будет приказано меня представить».
Иван Евдокимович
был тронут и, уходя, обнял меня со словами: «Дай бог, чтоб эти чувства созрели в
вас и укрепились».
— Если б
вы были между судьями,
вы подписали бы приговор?
— Что это
вас нигде не сыщешь, и чай давно подан, и все в сборе, я уже искала, искала
вас, ноги устали, не под лета мне бегать; да и что это на сырой траве лежать?.. вот
будет завтра насморк, непременно
будет.
— Ну, полноте, полноте, — говорил я, смеясь, старушке, — и насморку не
будет, и чаю я не хочу, а
вы мне украдьте сливок получше, с самого верху.
Улыбнитесь, пожалуй, да только кротко, добродушно, так, как улыбаются, думая о своем пятнадцатом годе. Или не лучше ли призадуматься над своим «Таков ли
был я, расцветая?» и благословить судьбу, если у
вас была юность (одной молодости недостаточно на это); благословить ее вдвое, если у
вас был тогда друг.
— Проси, — говорил мой отец и, обращаясь к Пименову, прибавлял: — Дмитрий Иванович, пожалуйста,
будьте осторожны при нем; у него несчастный тик, когда он говорит, как-то странно заикается, точно будто у него хроническая отрыжка. — При этом он представлял совершенно верно полковника. — Я знаю,
вы человек смешливый, пожалуйста, воздержитесь.
При этом не мешает заметить, что Сенатор
был двумя годами старше моего отца и говорил ему ты, а тот, в качестве меньшего брата, —
вы.
— Какая смелость с вашей стороны, — продолжал он, — я удивляюсь
вам; в нормальном состоянии никогда человек не может решиться на такой страшный шаг. Мне предлагали две, три партии очень хорошие, но как я вздумаю, что у меня в комнате
будет распоряжаться женщина,
будет все приводить по-своему в порядок, пожалуй,
будет мне запрещать курить мой табак (он курил нежинские корешки), поднимет шум, сумбур, тогда на меня находит такой страх, что я предпочитаю умереть в одиночестве.
— Лгать отчаянно, запираться во всем, кроме того, что шум
был и что
вы были в аудитории, — отвечал я ему.
— Слушайте, — сказал я, —
вы можете
быть уверены, что ректор начнет не с
вас, а с меня; говорите то же самое с вариациями;
вы же и в самом деле ничего особенного не сделали. Не забудьте одно: за то, что
вы шумели, и за то, что лжете, — много-много
вас посадят в карцер; а если
вы проболтаетесь да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории, и мы отравим
вам ваше существование.
Он говорил колодникам в пересыльном остроге на Воробьевых горах: «Гражданский закон
вас осудил и гонит, а церковь гонится за
вами, хочет сказать еще слово, еще помолиться об
вас и благословить на путь». Потом, утешая их, он прибавлял, что «они, наказанные, покончили с своим прошедшим, что им предстоит новая жизнь, в то время как между другими (вероятно, других, кроме чиновников, не
было налицо)
есть ещё большие преступники», и он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.
Я
вас могу уверить честным словом, что у государя, бывшего во все время весьма бледным, душа
была в пятках».
Государь, увидев несколько лиц, одетых в партикулярных платьях (в числе следовавших за экипажем), вообразил, что это
были лица подозрительные, приказал взять этих несчастных на гауптвахты и, обратившись к народу, стал кричать: „Это все подлые полячишки, они
вас подбили!“ Подобная неуместная выходка совершенно испортила, по моему мнению, результаты».
—
Вы делали для них подписку, это еще хуже. На первый раз государь так милосерд, что он
вас прощает, только, господа, предупреждаю
вас, за
вами будет строгий надзор,
будьте осторожны.
Под конец он не выдержал и сказал: — Жаль-с, очень жаль-с, что обстоятельства-с помешали-с заниматься делом-с — у
вас прекрасные-с были-с способности-с.
— Стало
быть,
вы допускаете худший, продажный разврат?
— Не я, а
вы! То
есть, не
вы вы, а
вы все. Он так прочно покоится на общественном устройстве, что ему не нужно моей инвеституры.
Вы знаете, что с ним
было потом, — он принялся за «Парашу Сибирячку»…
— Что же! доброе дело, послужите в военной; я все в военной службе
был — видите, дослужился, и
вы, может,
будете фельдмаршалом…
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для
вас нет другой, а если б
была,
вы все
были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил. Смотрите,
вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится,
будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
— Ведь вот я
вам говорил, всегда говорил, до чего это доведет… да, да, этого надобно
было ждать, прошу покорно, — ни телом, ни душой не виноват, а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю, что такое казематы.
— Помилуйте, зачем же это? Я
вам советую дружески: и не говорите об Огареве, живите как можно тише, а то худо
будет.
Вы не знаете, как эти дела опасны — мой искренний совет: держите себя в стороне; тормошитесь как хотите, Огареву не поможете, а сами попадетесь. Вот оно, самовластье, — какие права, какая защита;
есть, что ли, адвокаты, судьи?
В частном доме не
было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до утра посадить меня в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился на кресла и, устало зевая, бормотал: «Проклятая служба; на скачке
был с трех часов да вот с
вами провозился до утра, — небось уж четвертый час, а завтра в девять часов с рапортом ехать».
Частный пристав, в присутствии которого я писал письмо, уговаривал не посылать его. «Напрасно-с, ей-богу, напрасно-с утруждаете генерала; скажут: беспокойные люди, —
вам же вред, а пользы никакой не
будет».
— Я прибавлю к словам священника одно — запираться
вам нельзя, если б
вы и хотели. — Он указал на кипы бумаг, писем, портретов, с намерением разбросанных по столу. — Одно откровенное сознание может смягчить вашу участь;
быть на воле или в Бобруйске, на Кавказе — это зависит от
вас.
Вопросы предлагались письменно; наивность некоторых
была поразительна. «Не знаете ли
вы о существовании какого-либо тайного общества? Не принадлежите ли
вы к какому-нибудь обществу — литературному или иному? — кто его члены? где они собираются?»
— Славно угорели, ваше благородие, — сказал он, видя, что я очнулся. — Я
вам хренку принес с солью и с квасом; я уж
вам давал нюхать, теперь
выпейте.
А капитан на другой день к офицеру пришел и говорит: «
Вы не гневайтесь на молдаванку, мы ее немножко позадержали, она, то
есть, теперь в реке, а с
вами, дескать, прогуляться можно на сабле или на пистолях, как угодно».
— И
вы будете иметь жестокость погубить их?
— Вместо того чтоб губить людей,
вы бы лучше сделали представление о закрытии всех школ и университетов, это предупредит других несчастных, — а впрочем,
вы можете делать что хотите, но делать без меня, нога моя не
будет в комиссии.
Эти вопросы
были легки, но не
были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения
были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как
вы объясняете следующее место вашего письма?»
— Что,
вы не видите, что ли, что это — записки герцога Сен-Симона, который
был при Людовике Четырнадцатом?
Что у
вас были замыслы против правительства, это очевидно.
Вы запираетесь во всем, уклоняетесь от ответов и из ложного чувства чести бережете людей, о которых мы знаем больше, чем
вы, и которые не
были так скромны, как
вы...
Напишите письмо в комиссию, просто, откровенно скажите, что
вы чувствуете свою вину, что
вы были увлечены по молодости лет, назовите несчастных заблудших людей, которые вовлекли
вас…
— Ваше счастие, что следов не нашли, что
вы не успели ничего наделать. Мы вовремя
вас остановили, то
есть, просто сказать, мы спасли
вас.
— Позвольте, — возразил я, — благо я здесь,
вам напомнить, что
вы, полковник, мне говорили, когда я
был в последний раз в комиссии, что меня никто не обвиняет в деле праздника, а в приговоре сказано, что я один из виновных по этому делу. Тут какая-нибудь ошибка.
— Как будто
вы не знаете, — сказал Шубинский, начинавший бледнеть от злобы, — что ваша вина вдесятеро больше тех, которые
были на празднике. Вот, — он указал пальцем на одного из прощенных, — вот он под пьяную руку
спел мерзость, да после на коленках со слезами просил прощения. Ну,
вы еще от всякого раскаяния далеки.
Что бы ни
было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много на улице — виноват; вина мало
пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо,
вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
— В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня
был родственник дальний, он сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе,
вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем…