Нервы княжны дошли до страшного напряжения. Это ожидание сделалось для нее невыносимой пыткой. Порой ей казалось, что она была бы счастливее, если бы преступление ее было бы уже открыто и она сидела бы в каземате, искупляя наказанием свою вину. Угрызения совести вдруг проснулись в ней с
ужасающею силою. Все окружающее, обстановка, люди, напоминало ей об ее преступлении.
Мальчик уже давно слышал неясный, глухой и низкий гул, который, как раскачавшиеся волны, то подымался, то падал, становясь с каждой минутой все страшнее и понятнее. Но, казалось, какая-то отдаленная твердая преграда еще сдерживала его. И вот эта невидимая стена внезапно раздвинулась, и долго сдерживаемые звуки хлынули из-за нее с
ужасающей силой.
И снова с
ужасающей силой, трижды с силой, с болью открытой крови и текущих слез почувствовалось волнующее счастье, трепет блаженнейших предчувствий, блаженство рокового.
Только кратчайшее мгновение прошло, как отделился Юрий Михайлович от земли, а уже находится он в мире ином, в иной стихии, легкой и безграничной, как сама мечта; и с
ужасающей силой, почти с болью снова почувствовал он то волнующее счастье, что, как жидкость золотая и прозрачная, всю ночь и весь день переливалась в его душе и в его теле.
Неточные совпадения
Ветер стонал, выл, рыдал… Стон ветра — стон совести, утонувшей в страшных преступлениях. Возле нас громом разрушило и зажгло восьмиэтажный дом. Я слышал вопли, вылетавшие из него. Мы прошли мимо. До горевшего ли дома мне было, когда у меня в груди горело полтораста домов? Где-то в пространстве заунывно, медленно, монотонно звонил колокол. Была борьба стихий. Какие-то неведомые
силы, казалось, трудились над
ужасающею гармониею стихии. Кто эти
силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?
«Не существует ли пессимизма
силы, — спрашивает Ницше, — интеллектуального пристрастия ко всему суровому,
ужасающему и загадочному»…
Жизнью переполнена душа, жизнью пронизан весь мир вокруг — и непонятен странный вопрос: «для чего жизнь?» Только
ужасающее разложение в человеке инстинкта жизни делает возможным этот вопрос — бессмысленный и смешной при наличности инстинкта жизни, не разрешимый при его отсутствии никакими
силами разума.
Этой случайности он придавал
ужасающее значение и едва в
силах был его изъяснить одним намеком, так как распространяться об этом ему не позволяет скромность.
И пока боль служит обереганием личности, как это происходит в ребенке, боль эта не может быть тою
ужасающею мукой, какою мы знаем боль в те времена, когда мы находимся в полной
силе разумного сознания и противимся боли, признавая ее тем, чего не должно быть.