Развертываю местами и читаю: «Прошли и для нее, этой
гордой красавицы, дни любви и неги, миновал цветущий сентябрь и жаркий декабрь ее жизни; наступали грозные и суровые июльские непогоды» и т. д.
Знаю, что покровительница его, Алакаева, продолжала ездить к Софье Николавне, тонкими расспросами выведывала ее расположение и привозила благоприятные отзывы, утверждавшие и в ней самой надежду, что
гордая красавица благосклонно расположена к ее скромному родственнику.
Ход поворотил направо. Там, за деревянной óгорожью, в небольшой рощице, середь старых и новых могил, возвышались два каменных надгробия. Под одним лежала предшественница Манефы, мать Екатерина, под другим — мать Платонида, в келье которой
гордая красавица Матренушка стала смиренной старицей Манефой…
С «самостоятельным хотением» вступает в жизнь и Подросток. На груди у него документ, дающий ему шантажную власть над
гордою красавицею, а в голове — «идея». Идея эта — уединение и могущество. «Мне нужно то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества; это — уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода. Я начертил, наконец, это великое слово… Да, уединенное сознание силы — обаятельно и прекрасно»…
Неточные совпадения
И вот в четыре года из чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая русская
красавица, женщина с характером смелым и решительным,
гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про нее, сколотить свой собственный капиталец.
Старшая, Вера, пошла в мать,
красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и
гордым лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками и той очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на старинных миниатюрах.
Каким-то новым чувством смущена, // Его слова еврейка поглощала. // Сначала показалась ей смешна // Жизнь городских
красавиц, но… сначала. // Потом пришло ей в мысль, что и она // Могла б кружиться ловко пред толпою, // Терзать мужчин надменной красотою, // В высокие смотреться зеркала // И уязвлять, но не желая зла, // Соперниц
гордой жалостью, и в свете // Блистать, и ездить четверней в карете.
Бледные щеки девочки вспыхнули ярким румянцем,
гордые смелые глаза горели зеленым огнем. Она казалась мне
красавицей, которой нельзя не любоваться.
Пышная зеленая красавица-елка, отягощенная грузом блестящих безделушек в виде стеклянных шаров, звезд и цепей, сверкающая бесчисленным множеством огней, величественная и
гордая, стояла посреди залы, распространяя чудеснейший и сладкий запах смолы и хвои далеко вокруг себя.