Неточные совпадения
Из этих книг
молодая девушка не могла почерпнуть ни малейшего знания жизни, не могла она почерпнуть их и из бесед со своей воспитательницей, идеалисткой чистейшей воды, а лишь вынесла несомненную склонность к мистицизму, идею о сладости героических самопожертвований, так как любимыми героинями m-lle Дюран были, с одной стороны, Иоанна Д'Арк, а с
другой — героиня современных событий во Франции, «святая мученица» — как называла ее Леонтина Робертовна — Шарлотта Корде.
Круг знакомых хотя и был довольно большой, но состоял преимущественно из подруг ее матери — старушек и из сослуживцев ее отца — отставных военных. У тех и
других были свои специальные интересы, свои специальные разговоры, которыми не интересовалась и которых даже не понимала
молодая девушка.
Два лица, вносившие относительную жизнь в это отжившее царство, были — Екатерина Петровна Бахметьева, сверстница Талечки по годам, дочь покойного
друга ее отца и приятельницы матери — бодрой старушки, почти молившейся на свою единственную дочурку, на свою Катиш, как называла ее Мавра Сергеевна Бахметьева, и знакомый нам, хотя только по имени,
молодой гвардеец — Николай Павлович Зарудин, с отцом которого, бывшим губернатором одной из ближайших к Петербургской губернии местностей, Федор Николаевич Хомутов был в приятельских отношениях.
Пылкий и впечатлительный капитан Кудрин всецело разделял эту ненависть, питаемую фон Зееманом к «самодуру» и «дуболому», как обзывали они оба графа Алексея Андреевича, и лишь
молодой Зарудин в этом не сходился со своими
друзьями и был, как мы знаем, против бывшего тогда в ходу огульного обвинения графа Аракчеева.
«А если это не дружба и не братская любовь, а настоящая, если Катя права? Тем более мне надо скорее с ним переговорить, предупредить его, что его любит
другая, что я, я… не могу… не имею права любить его, что он должен любить не меня, а ее, Катю», — неслось далее в голове
молодой девушки.
Достойно внимания однако, что император, тогда еще во всем цвете
молодого возраста, принимал все эти бутады своего верноподданного
друга всегда с улыбкою.
Когда в следующем 1796 году великий князь Павел Петрович, сделавшись уже императором, подарил возведенному им в баронское, а затем графское достоинство и осыпанному
другими милостями Аракчееву село Грузино с 2500 душами крестьян, Алексей Андреевич переехал туда на жительство вместе с Настасьей Федоровной и последняя сделалась в нем полновластной хозяйкой, пользуясь неограниченным доверием имевшего мало свободного времени, вследствие порученных ему государственных дел, всесильного графа, правой руки
молодого государя, занятого в то время коренными и быстрыми преобразованиями в русской армии.
Вскоре, впрочем, мысли
молодой девушки приняли
другое направление.
Попав в вихрь высшего петербургского света того времени, в водоворот шумной, с разнообразными, одно за
другим сменяющимися впечатлениями придворной жизни,
молодая графиня ходила первое время в каком-то полусне.
— Молодая-то графиня — порченая! — шепотом передавали
друг другу грузинские крестьяне.
В то время, когда в доме графа Аракчеева разыгрывалась глухая драма скрытых страданий его
молодой жены, задрапированная блеском и наружным деланным счастьем и довольством беспечной светской жизни, в то время, когда на Васильевском острове, в доме Бахметьевой, зрело зерно
другой светской драмы будущего, село Грузино служило театром иной грубой, откровенной по своему цинизму, кровавой по своему исполнению, возмутительной драмы, главными действующими лицами которой были знакомые нам Настасья Минкина, Агафониха, Егор Егорович и Глаша.
Жизнь
других частных людей, отошедшая, конечно, на второй план, в эти тяжелые для отечества годы, шла своим обычным чередом:
молодое росло, старое старилось. Екатерину Петровну Бахметьеву война лишила
друга и руководителя, но, как кажется, она не особенно об этом печалилась — ее кузен Талицкий пропал без вести, как гласила официальная справка.
В кабинете
молодого Зарудина, обстановка которого за это время почти ни в чем не изменилась, если не считать нескольких привезенных из Парижа безделушек, украшавших письменный стол и шифоньерку, да мраморной Венеры, заменившей гипсового Аполлона, разбитого пулей, если помнит читатель, предназначавшейся для самого хозяина этого кабинета, сидели и беседовали, по обыкновению прошлых лет, Николай Павлович Зарудин и его
друг Андрей Павлович Кудрин.
Одного несомненно достигла
молодая женщина своим влиянием — сердце ее воспитанницы-друга, несмотря на то, что последней шел восемнадцатый год, билось ровно ко всем окружавшим ее и сталкивавшимся с ней
молодым людям.
Напрасно представлял он себе, что среди
других его поступков этот последний был каплей в море, но перед его духовным взглядом неотступно стояло
молодое испуганное лицо, обрамленное, как бы сиянием, золотистыми волосами, и умоляющим взглядом испуганных, прекрасных глаз проникало в его душу. Разбойник был влюблен в свою жертву.
Кроме того, в доме Зееманов перед москвичом Хрущевым открылся
другой мир: мир отвлеченных идей, социальных и государственных проектов, долженствовавших, якобы, облагодетельствовать Россию, поставить ее на равную ступень с государствами Западной Европы в государственном отношении. Чад этих громких фраз отуманил
молодого корнета, как отуманил многих, мнивших себя благодетелями своей родины и превратившихся вскоре в гнусных преступников…
Сборища эти прикрывались литературой, и между самыми частыми посетителями их было два или три известных поэта —
друзья и приятели A. C. Пушкин, Кондратий Рылеев и капитан Александр Бестужев, и многие гвардейские офицеры, более или менее известные за любителей поэзии и литературы. По тем же сведениям полиции, эти
молодые люди принадлежали к либеральной молодежи, называвшейся «
Молодою Россиею».
Хрущев вскоре достиг своего убежища — барки, вошел в каюту. Лунный свет слабо проникал в замерзшее маленькое окошко и освещал убогое помещение. Соломы в углу, служившей постелью, было довольно много — Василий Васильевич собрал ее в
других частях барки, было даже несколько незатейливой глиняной посуды, кружка, горшки, словом, каюта, за эти проведенные в ней несчастным
молодым человеком дни, приобрела некоторый вид домовитости.
Фон Зееман, конечно, сообщил все подробности своих визитов и хлопот за Хрущева своим домашним и
друзьям, и все единогласно одобрили его действия и питали лишь надежду, что наказание
молодому человеку будет назначено сравнительно с
другими его сообщники более легкое.
Граф мучился и в каждом новом лице, появлявшемся в его грузинском доме, особенно
молодом, видел этого «
другого», собирающегося отнять у него его сокровище.
С одной стороны, голос рассудка говорил, что ему следует бежать из этого дома и более никогда не встречаться с жертвой его гнусного преступления, какою считал он Татьяну Борисовну, а с
другой, голос страсти, более сильный, чем первый, нашептывал в его уши всю соблазнительную прелесть обладания
молодой девушкой, рисовал картины ее девственной красоты, силу и очарование ее
молодой страсти, и снова, как во вчерашнюю роковую ночь, кровь бросалась ему в голову, стучала в висках, и он снова почти терял сознание.
— Вы ошибаетесь, графиня, вы принимаете меня, видимо, за
другую, я первый раз имею честь вас видеть, — с трудом, сдавленным голосом произнесла
молодая женщина.
Жизнь
других наших московских героев, за описанное нами время, не представляла ничего выходящего из обыденной рамки. Они жили в том же тесном кружке и делились теми же им одним понятными и дорогими интересами. Самоубийство Хрущева, конечно, достигло до дома фон Зееманов, и вся «петербургская колония», как шутя называл Андрей Павлович Кудрин себя, супругов фон Зееманов и Зарудина, искренно пожалела
молодого человека.
Но это горе было только преддверием
другого — сильнейшего. Не прошло и двух месяцев после смерти Ольги Николаевны, как Петра Валерьяновича поразил первый удар апоплексии, за которым вскоре последовал второй, и несчастный, еще сравнительно
молодой мужчина оказался на всю жизнь прикованным к креслу на колесах.
Неточные совпадения
«Это, говорит,
молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует:
другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный
друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что
молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают,
друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
Ему очень понравилось, как один лакей с седыми бакенбардами, выказывая презрение к
другим молодым, которые над ним подтрунивали, учил их, как надо складывать салфетки.
В Соборе Левин, вместе с
другими поднимая руку и повторяя слова протопопа, клялся самыми страшными клятвами исполнять всё то, на что надеялся губернатор. Церковная служба всегда имела влияние на Левина, и когда он произносил слова: «целую крест» и оглянулся на толпу этих
молодых и старых людей, повторявших то же самое, он почувствовал себя тронутым.
Университетский вопрос был очень важным событием в эту зиму в Москве. Три старые профессора в совете не приняли мнения
молодых;
молодые подали отдельное мнение. Мнение это, по суждению одних, было ужасное, по суждению
других, было самое простое и справедливое мнение, и профессора разделились на две партии.