Неточные совпадения
Наука эта
была для меня тяжелою и неприятною повинностью, которую для чего-то необходимо
было отбыть, но которая сама по себе не представляла для меня решительно никакого интереса; что мне
было до того, в каком веке написано «Слово Даниила Заточника», чей сын
был Оттон Великий и как
будет страдательный залог от «persuadeo tibi» [Уверяю тебя (лат.).
Можно
было не знать даже о существовании логики, — сама
наука заставила бы усвоить свой метод успешнее, чем самый обстоятельный трактат о методах; она настолько воспитывала ум, что всякое уклонение от прямого пути в ней же самой, — вроде «непрерывной зародышевой плазмы» Вейсмана или теорий зрения, — прямо резало глаза своею ненаучностью.
Здесь мы наталкиваемся на одно из тех противоречий, которые еще так часто
будут встречаться нам впоследствии: существование медицинской школы — школы гуманнейшей из всех
наук — немыслимо без попрания самой элементарной гуманности.
Я как будто даже
был доволен тем, что не могу ориентироваться в моем случае: моя ли вина, что наша, с позволения сказать,
наука не дает мне для этого никакой надежной руководящей нити?
Да, это все уж совершенно неизбежно, и никакого выхода отсюда нет. Так оно и останется: перед неизбежностью этого должны замолкнуть даже терзания совести. И все-таки сам я ни за что не согласился бы
быть жертвой этой неизбежности, и никто из жертв не хочет
быть жертвами… И сколько таких проклятых вопросов в этой страшной
науке, где шагу нельзя ступить, не натолкнувшись на живого человека!
Путем этого постоянного и непрерывного риска, блуждая в темноте, ошибаясь и отрекаясь от своих заблуждений, медицина и добыла большинство из того, чем она теперь по праву гордится. Не
было бы риска — не
было бы и прогресса; это свидетельствует вся история врачебной
науки.
И в результате получилось бы вот что: практическая медицина впала бы в полное окоченение вплоть до того далекого времени, когда человеческий организм
будет совершенно познан
наукою и когда действие применяемого нового средства
будет заранее предвидеться во всех его подробностях.
Итак, прививка
была произведена двадцати трем лицам, семнадцать из них получили сифилис, — и все это оказалось возможным совершить «без нарушения законов гуманности»! Вот поистине удивительное «стечение обстоятельств»! Ниже мы увидим, что подобные «стечения обстоятельств» нередки в сифилидологии. Кто
был автор приведенных опытов, так и осталось неизвестным; он счел за лучшее навсегда скрыть от света свое позорное имя, и в
науке он до сих пор известен под названием «Пфальцского Анонима».
Суть действия большинства из этих средств для нас еще крайне неясна, и показания к их употреблению
наука устанавливает эмпирически, путем клинического наблюдения.
Но такая вера
была прямо невозможна, — сама же
наука непрерывно подрывала и колебала эту веру.
И я особенно сильно чувствую всю тяжесть этого состояния, когда с зыбкой и в то же время вязкой почвы эмпирии перехожу на твердый путь
науки; я вскрываю полость живота, где очень легко может произойти гнилостное заражение брюшины; но я знаю, что делать для избежания этого: если я приступлю к операции с прокипяченными инструментами, с тщательно дезинфицированными руками, то заражения не должно
быть.
«Когда физиология, — говорит Клод Бернар, — даст все, чего мы вправе от нее ждать, то она превратится в медицину, ставшую теоретическою
наукою; и из этой теории
будут выводиться, как и в других
науках, необходимые применения, т. е. прикладная, практическая медицина».
Для чего эта игра в жмурки, для чего обман общества, думающего, что у нас
есть какая-то «медицинская
наука»?
За эту мысль я хватался каждый раз, когда уж слишком жутко становилось от той непроглядной тьмы, действовать в которой я
был обречен несовершенством своей
науки.
При теперешнем несовершенстве теоретической медицины медицина практическая может
быть только искусством, а не
наукой.
Когда медицина станет
наукой, — единой, всеобщей и безгрешной, то оно так и
будет; тогда обыкновенный средний человек сможет
быть врачом.
Кое-как я нес свои обязанности, горько смеясь в душе над больными, которые имели наивность обращаться ко мне за помощью: они, как и я раньше, думают, что тот, кто прошел медицинский факультет,
есть уже врач, они не знают, что врачей на свете так же мало, как и поэтов, что врач — ординарный человек при теперешнем состоянии
науки — бессмыслица.
В эту пору сомнений и разочарований я с особенною охотою стал уходить в научные занятия. Здесь, в чистой
науке, можно
было работать не ощупью, можно
было точно контролировать и проверять каждый свой шаг; здесь полновластно царили те строгие естественнонаучные методы, над которыми так зло насмехалась врачебная практика. И мне казалось, — лучше положить хоть один самый маленький кирпич в здание великой медицинской
науки будущего, чем толочь воду в ступе, делая то, чего не понимаешь.
Все это так. Но как
быть иначе, где выход? Отказаться от живосечения — это значит поставить на карту все будущее медицины, навеки обречь ее на неверный и бесплодный путь клинического наблюдения. Нужно ясно сознать все громадное значение вивисекций для
науки, чтобы понять, что выход тут все-таки один — задушить в себе укоры совести, подавить жалость и гнать от себя мысль о том, что за страдающими глазами пытаемых животных таится живое страдание.
В Западной Европе уже несколько десятилетий ведется усиленная агитация против живосечений; в последние годы эта агитация появилась и у нас в России. В основу своей проповеди противники живосечений кладут положение, как раз противоположное тому, которое
было мною сейчас указано, — именно, они утверждают, что живосечения совершенно не нужны
науке.
«Вивисекция, — заявляет мистрисс Мона Кэрд, —
есть главный враг
науки, которая всегда учила, что законы природы гармоничны и не терпят противоречий; но если эти законы не терпят противоречий, то как возможно, чтоб то, что в нравственном отношении несправедливо,
было в научном отношении справедливо, чтоб то, что жестоко и неправедно, могло вести к миру и здоровью?» (The sanctuary of mercy. 1899, p. 6).
Из предыдущих глав этих записок уж можно
было видеть, как многообразна в нашей
науке необходимость живосечений.
Электричество долгое время
было только «курьезным» явлением природы, не имеющим никакого практического значения; если бы Грэй, Гальвани, Фарадей и прочие его исследователи не руководствовались правилом: «
наука для
науки», то мы не имели бы теперь ни телеграфа, ни телефона, ни рентгеновских лучей, ни электромоторов.
Кто, далее,
будет решать, какие опыты «необходимы» для
науки?
Когда люди поймут, чем они жертвуют, отнимая у
науки право живосечений, агитация антививисекционистов
будет обречена на полное бесплодие. На одном собрании противников живосечений манчестерский епископ Мургаус заявил, что он предпочитает сто раз умереть, чем спасти свою жизнь ценою тех адских мук, которые причиняются животным при живосечениях. Сознательно идти на такое самопожертвование способно лишь очень ничтожное меньшинство.
— Таким образом, милостивые государи, — продолжал профессор, — смерть больной, несомненно,
была вызвана нашею операциею; не
будь операции, больная, хотя и не без страданий, могла бы прожить еще десятки лет… К сожалению, наша
наука не всесильна. Такие несчастные случайности предвидеть очень трудно, и к ним всегда нужно
быть готовым. Для избежания подобной ошибки Шультце предлагает…
Вскоре мое мрачное настроение понемногу рассеялось: пока я
был в университете, мне самому ни в чем не приходилось нести ответственности. Но когда я врачом приступил к практике, когда я на деле увидел все несовершенство нашей
науки, я почувствовал себя в положении проводника, которому нужно ночью вести людей по скользкому и обрывистому краю пропасти: они верят мне и даже не подозревают, что идут над пропастью, а я каждую минуту жду, что вот-вот кто-нибудь из них рухнет вниз.
А он должен ясно понять, что значит для меня потерять Наташу, он наверное должен сделать операцию удачно, в противном случае это
будет ужасно, и ему не может
быть извинения, — ни ему, ни
науке: не смеет он ни в чем погрешить!..
Я чувствовал, что в основе своей они справедливы, что в
науке нашей, действительно,
есть многое, чего мы должны конфузиться.
Не существует хоть сколько-нибудь законченной
науки об излечении болезней; перед медициною стоит живой человеческий организм с бесконечно сложною и запутанною жизнью; многое в этой жизни уже понято, но каждое новое открытие в то же время раскрывает все большую чудесную ее сложность; темным и малопонятным путем развиваются в организме многие болезни, неясны и неуловимы борющиеся с ними силы организма, нет средств поддержать эти силы;
есть другие болезни, сами по себе более или менее понятные; но сплошь да рядом они протекают так скрыто, что все средства
науки бессильны для их определения.
Это значит, что врачи не нужны, а их
наука никуда не годится? Но ведь
есть многое другое, что
науке уже понятно и доступно, во многом врач может оказать существенную помощь. Во многом он и бессилен, но в чем именно он бессилен, может определить только сам врач, а не больной; даже и в этих случаях врач незаменим, хотя бы по одному тому, что он понимает всю сложность происходящего перед ним болезненного процесса, а больной и его окружающие не понимают.
Ничего подобного не
было бы возможно, если бы у людей, вместо слепой веры в простую и нехитрую медицинскую
науку,
было разумное понимание этой
науки.
Я верю в медицину. Насмешки над нею истекают из незнания смеющихся. Тем не менее во многом мы ведь, действительно, бессильны, невежественны и опасны; вина в этом не наша, но это именно и дает пищу неверию в нашу
науку и насмешкам над нами. И передо мною все настойчивее начал вставать вопрос: это недоверие и эти насмешки я признаю неосновательными, им не должно
быть места по отношению ко мне и к моей
науке, — как же мне для этого держаться с пациентом?
Прошло много времени, прежде чем я свыкся с силами медицины и смирился перед их ограниченностью. Мне
было стыдно и тоскливо смотреть в глаза больному, которому я
был не в силах помочь; он, угрюмый и отчаявшийся, стоял передо мною тяжким укором той
науке, которой представителем я являлся, и в душе опять и опять шевелилось проклятье этой немощной
науке.
Этому я могу помочь, этому нет; а все они идут ко мне, все одинаково хотят
быть здоровыми, и все одинаково вправе ждать от меня спасения. И так становятся понятными те вопли отчаянной тоски и падения веры в свое дело, которыми полны интимные письма сильнейших представителей
науки. И чем кто из них сильнее, тем ярче осужден чувствовать свое бессилие.
Но перед таким своим бессилием постепенно пришлось смириться: полная неизбежность всегда несет в себе нечто примиряющее с собою. Все-таки
наука дает нам много силы, и с этой силою можно сделать многое. Но с чем невозможно
было примириться, что все больше подтачивало во мне удовлетворение своею деятельностью, — это то, что имеющаяся в нашем распоряжении сила на деле оказывалась совершенно призрачною.
Но вот я представляю себе, что общественные условия в корне изменились. Каждый человек имеет возможность исполнять все предписания гигиены, каждому заболевшему мы в состоянии предоставить все, что только может потребовать врачебная
наука.
Будет ли, по крайней мере, тогда наша работа несомненно плодотворна и свободна от противоречий?
Чего нет сегодня,
будет завтра;
наука хранит в себе много непроявленной и ею же самою еще не познанной силы; и мы вправе ждать, что
наука будущего найдет еще не один способ, которым она сумеет достигать того же, что в природе достигается естественным отбором, — но достигать путем полного согласования интересов неделимого и вида.
— Ред.]
есть один замечательный очерк, в котором он выводит интеллигентную русскую девушку; пошловатый любитель «
науки страсти нежной» стоит перед этой девушкой в полном недоумении; она свободно и не стесняясь говорит с ним «в терминах научного материализма» о зачатии, о материнстве, — «и в то же время ни одни мужские губы не касались даже ее руки!..»
В настоящее время врачебное образование, к счастью, стало доступно и женщине: это — громадное благо для всех женщин, — для всех равно, а не только для мусульманских, на что любят указывать защитники женского врачебного образования. Это громадное благо и для самой
науки: только женщине удастся понять и познать темную, страшно сложную жизнь женского организма во всей ее физической и психической целости; для мужчины это познание всегда
будет отрывочным и неполным.
При теперешнем состоянии
науки иначе и
быть не может; но все-таки казалось диким и бессмысленным получать деньги за труд, не принесший никому пользы.
Суд отказал истцу в иске и приговорил его уплатить врачу шестьсот франков за лечение, так как врач при лечении употреблял способ, выработанный
наукою, и поэтому не может
быть ответствен за неудачу лечения.
Лионский суд нашел, что обвиняемый врач «употреблял способ, выработанный
наукою, и поэтому не может
быть ответствен за неудачу лечения».