Неточные совпадения
Толстой пишет: «Если бы мне дали выбирать: населить землю такими святыми, каких я только могу вообразить себе, но только, чтобы не было
детей, или такими людьми, как теперь, но с постоянно прибывающими, свежими от бога
детьми, — я бы выбрал последнее».
Это писано в 1902 году, когда
Толстой давно уже и окончательно утвердился в своем учении о смысле жизни в добре. «Святые, каких можно себе только вообразить», разумеется, всего полнее осуществили бы на земле тот «смысл добра», о котором мечтает
Толстой. Тем не менее он предпочитает грешное современное человечество, лишь бы существовали
дети. Очевидно, в
детях есть для
Толстого что-то такое, что выше самой невообразимой святости взрослого. Что же это?
Не случайно
Толстой так упорно возвращается к жизнеощущению, которым отличаются
дети. В этом жизнеощущении для него лежит какая-то великая правда, утерянная взрослыми. В «Люцерне» он пишет...
Эту правду, таящуюся в детской душе,
Толстой чует не только в
детях, уже способных сознавать счастье жизни. Вот грудной
ребенок Наташи или Кити. Младенец без искры «сознания», — всякий скажет: кусок мяса. И с поразительною убежденностью
Толстой утверждает, что этот кусок мяса «все знает и понимает, и знает, и понимает еще много такого, чего никто не знает». С тою же убежденностью он отмечает это знание в звере и даже в старом тополе.
Но ведь эта «милая молодежь» занимается не только записыванием карточек. Она в действительности делала и делает то дело, о котором говорит
Толстой, — и делает именно так, «как
детям в веселом духе хочется хохотать». И не только «милая молодежь».
Во Льве
Толстом мы имеем редкий пример, где художник все время остается
ребенком.
Глубоко серьезными глазами
ребенка смотрит
Толстой на жизнь. И, как в
ребенке, в нем так же совершенно нет юмора. Рисуемое им часто убийственно смешно, но чувство смешного достигается чрезвычайно своеобразным приемом: как будто внимательный, все подмечающий
ребенок смотрит на явление, описывает его, не ведаясь с условностями, просто так, как оно есть, — и с явления сваливаются эти привычные, гипнотизировавшие нас условности, и оно предстает во всей своей голой, смешной нелепице.
Что, например, может быть безобразнее и достойнее сожаления, чем беременная женщина? Беременность — это уродство, болезнь, — это проклятие, наложенное на женщину богом. «Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать
детей». Только и остается женщине — покорно и терпеливо нести тяжелую «скорбь» и замирать от ужаса в ожидании грядущих мук и опасностей. Но не так для
Толстого.
Толстой пишет: «Жизнь, казалось, была такая, какой лучше желать нельзя: был полный достаток, было здоровье, был
ребенок, и у обоих были занятия». Анна много читает по вопросам, занимающим Вронского, является незаменимым помощником в его делах. Все между ними есть. Чего же нет? Вот чего...
«Воспитание, как умышленное формирование людей по известным образцам, не плодотворно, не законно, не возможно, — говорит
Толстой. — Воспитание портит, а не исправляет людей. Чем больше испорчен
ребенок, тем меньше нужно его воспитывать, тем больше нужно ему свободы».
Неточные совпадения
С своей супругою дородной // Приехал
толстый Пустяков; // Гвоздин, хозяин превосходный, // Владелец нищих мужиков; // Скотинины, чета седая, // С
детьми всех возрастов, считая // От тридцати до двух годов; // Уездный франтик Петушков, // Мой брат двоюродный, Буянов, // В пуху, в картузе с козырьком // (Как вам, конечно, он знаком), // И отставной советник Флянов, // Тяжелый сплетник, старый плут, // Обжора, взяточник и шут.
Пока он рассказывал, Самгин присмотрелся и увидал, что по деревне двигается на околицу к запасному магазину густая толпа мужиков, баб,
детей, — двигается не очень шумно, а с каким-то урчащим гулом; впереди шагал небольшой, широкоплечий мужик с
толстым пучком веревки на плече.
А нянька Евгения, круглая и
толстая, точно бочка, кричала, когда
дети слишком шалили:
Роженица выздоравливала медленно,
ребенок был слаб; опасаясь, что он не выживет,
толстая, но всегда больная мать Веры Петровны торопила окрестить его; окрестили, и Самгин, виновато улыбаясь, сказал:
Он задумчиво стоял в церкви, смотрел на вибрацию воздуха от теплящихся свеч и на небольшую кучку провожатых: впереди всех стоял какой-то
толстый, высокий господин, родственник, и равнодушно нюхал табак. Рядом с ним виднелось расплывшееся и раскрасневшееся от слез лицо тетки, там кучка
детей и несколько убогих старух.