Неточные совпадения
Однако
люди живут, творят жизнь. И проповедникам тлена
стоит больших усилий заставить их очнуться на миг и вспомнить, что существует смерть, все делающая ничтожным и ненужным. В этой странной слепоте всего живущего по отношению к смерти заключается величайшее чудо жизни.
Человек из подполья пишет: «С чего это взяли все эти мудрецы, что
человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что
человеку надо непременно благоразумно-выгодного хотения?
Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни
стоила, к чему бы ни привела».
«В эти пять секунд, — говорит Кириллов, — я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что
стоит. Я думаю,
человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута?»
При том жизнеощущении, которым полон Достоевский, это упорное богоборчество его вполне естественно. Мир ужасен,
человек безнадежно слаб и безмерно несчастен, жизнь без бога — это «медленное страдание и смерть» (Ставрогин). Какая же, в таком случае, свобода обращения к богу, какая любовь к нему? Нищий, иззябший калека
стоит во мраке перед чертогом властителя. Если он запоет властителю хвалу, то потому ли, что возлюбил его, или только потому, что в чертоге тепло и светло?
Чем сильнее в
человеке трепет жизни, чем больше у него счастья, тем выше и прекраснее становится
человек, тем глубже и полнее понимает он «все, что
стоит понимать в жизни».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами
людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя
людей, находил несомненные причины, за которые
стоило любить их».
Светлою тайною
стоит мир божий и перед самим Толстым; радостно и восторженно он старается познать и разгадать эту тайну. В чем ценность жизни? В чем счастье? Для чего живет
человек?
— Не понимаю вас. Если
человек понял, что счастье — в любви, то он и будет жить в любви. Если я
стою в темной комнате и вижу в соседней комнате свет, и мне нужен свет, — то как же я не пойду туда, где свет?
Вот истинная бентамовская «моральная арифметика»!.. И всюду она в статьях Толстого: всюду призыв к уму, к логике. Это удручающее «
стоит только понять», эти бесконечные доказательства счастья в любви, бесконечные рассуждения о любви. И хочется напомнить Толстому то, что сказал еще Николенька Иртеньев: «жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум
человека!» И хочется спросить: неужели евангелие выиграло бы в силе, если бы было написано не в четырех «брошюрах», а в сотне?
«Над всем бородинским полем
стояла теперь мгла сырости и дыма, и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных и на изнуренных, и на сомневающихся
людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно,
люди! Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Стоит смерть в своей величавой, таинственной серьезности; а перед нею в мелком испуге мечется цепляющийся за жизнь
человек.
Подпольный
человек Достоевского пишет: «С чего это взяли все эти мудрецы, что
человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что
человеку надо непременно благоразумно-выгодного хотения?
Человеку надо — одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни
стоила и к чему бы ни привела».
То самое, что перед Достоевским
стоит мрачною, неразрешимою, безысходно трагическою задачею, для Толстого есть светлая, радостная заповедь. И это потому, что для него душа
человека — не клокочущий вулкан, полный бесплодными взрывами огня, пепла и грязи, а благородная, плодородная целина, только сверху засоренная мусором жизни. Действительно из недр идущее, действительно самостоятельное хотение
человека только и может заключаться в стремлении сбросить со своей души этот чуждый ей, наносный мусор.
Всегда в жизни будут и ужасы, и страдания, никогда жизнь не скажет
человеку: «Вот, страдание устранено из мира, — теперь живи!» Жив только тот, кто силою своей жизненности
стоит выше ужасов и страданий, для кого «на свете нет ничего страшного», для кого мир прекрасен, несмотря на его ужасы, страдания и противоречия.
А выше беспомощных
людей и самовластных богов
стоит слепой, могучий и беспощадный Рок, и все совершается так, как он заранее постановит.
Как же смогли б вы, Эней, защитить, вопреки и бессмертным,
Трою высокую, если теперь ниспослать вам победу
Хочет сам Зевс, а вы лишь трепещете,
стоя без битвы?
Видел когда-то других я
людей, — только собственной силе,
Собственной смелости духа и мощи они доверяли…
И
стоит перед этою истиною
человек, действительно, полный жизни, «с бьющим через край здоровьем».
Это отмечено точно и верно. Свершилось «чудо», спустился на
человека Дионис, — и одним мигом достигнуто все:
человек стал сверхчеловеком, больше — стал богом. Как Кириллов Достоевского, он скажет: «В эти пять секунд я проживаю жизнь, и за них отдам всю мою жизнь, потому что
стоит. Я думаю,
человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута?»
Это мы непрерывно слышали и от самого художника-Толстого: чтобы любить
людей, чтобы понимать «все, что
стоит понимать в жизни», надо быть преисполненным силы жизни, надо быть счастливым.
О, не совсем так! Люты были старинные времена,
люди стыдились тогда не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них жизнь, и язык их был чист. Но всегда
человек — с тех пор, как он стал
человеком, —
стоял выше отъединенной от мира «радости и невинности зверя». Он чувствовал свою общность с другими
людьми, с народом, с человечеством. И он знал то, чего не знает зверь, — стыд.
Неужели ты не понимаешь, что
человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?» Так
стоит вопрос о боге и для самого Достоевского.
Верит
человек — он живой; не верит — мертвый; колеблется и ищет —
стоит между жизнью и смертью.
«О жизни мудрейшие
люди всех времен судили одинаково: она не
стоит ничего…
Ломаного гроша не
стоит для Ницше самая глубокомысленная истина, если к ней пришел
человек с обложенным языком и дурным запахом изо рта, сиднем сидящий за своим письменным столом.
В великой своей убогости и нищете
стоит перед Ницше наличный
человек, лишенный всякого чувства жизни, всякой цельности, с устремлениями, противоречащими инстинктам, — воплощенная «биологическая фальшивость» и «физиологическое самопротиворечие». «Общее отклонение человечества от своих коренных инстинктов, — говорит Ницше, — общий декаданс в деле установления ценностей есть вопрос par excellence, основная загадка, которую задает философу животное-«
человек»
Только исключительно «удачные»
люди, исключительно счастливые эпохи
стоят выше этой задачи.
Нет, конечно! Если смысл всей борьбы человечества за улучшение жизни — в том, чтобы превратить жизнь в пирушку, сделать ее «сытою» и «благоустроенною», то не
стоит она этой борьбы. Но смысл не в этом. Обновление внешнего строя — только первый, необходимый шаг к обновлению самого
человека, к обновлению его крови, нервов, всего тела, к возрождению отмирающего инстинкта жизни.
Неточные совпадения
А вы —
стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого
человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Городничий. Я сам, матушка, порядочный
человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери!
Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или
стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Уж налились колосики. //
Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много
люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
—
Постой! мы
люди бедные, // Идем в дорогу дальную, — // Ответил ей Пахом. — // Ты, вижу, птица мудрая, // Уважь — одежу старую // На нас заворожи!