Неточные совпадения
Раскольников любит Соню Мармеладову. Но как-то странно даже представить себе, что это
любовь мужчины к женщине.
Становишься как будто двенадцатилетнею девочкою и начинаешь думать, что вся суть
любви только в том, что мужчина и женщина скажут друг другу: «я люблю тебя». Даже подозрения нет о той светлой силе, которая ведет любящих к телесному слиянию друг с другом и через это телесное слияние таинственно углубляет и уярчает слияние душевное.
Любовь, самопожертвование!» Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему казалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении
стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой».
Брошенная Вронским Кити знакомится за границею с самоотверженною Варенькою. Ей
становится понятным счастье самоотвержения и
любви к людям. Она начинает ухаживать за больными, пытается вся уйти в
любовь и самоотречение. Но очень уже скоро в величайшем волнении она говорит Вареньке...
В изумлении поглядели бы на плачущего на Алешу Наташа Ростова или дядя Ерошка. Как чужды, непонятны были бы им его клятвы любить во веки веков землю и жизнь! Душа целостно и радостно сливается с жизнью мира, — какие же тут возможны клятвы, для чего они? Не
станет ребенок клясться перед собою в
любви к матери. Но с исступлением Алеши будет клясться пасынок в
любви к прекрасной мачехе, с ужасом чувствуя, что нет у него в душе этой
любви.
Я был в полном недоумении. Но теперь я понимаю. Это Наташа возмутилась в его душе и сказала про самоотверженную девушку: «она — неимущий; в ней нет эгоизма, — и
любовь ее пустоцветна». И теперь для меня совершенно несомненно: если бы в жизни Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего себя на корм голодной тигрице, он почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему
стало бы душно, как в гробу под землей.
Вот истинная бентамовская «моральная арифметика»!.. И всюду она в
статьях Толстого: всюду призыв к уму, к логике. Это удручающее «стоит только понять», эти бесконечные доказательства счастья в
любви, бесконечные рассуждения о
любви. И хочется напомнить Толстому то, что сказал еще Николенька Иртеньев: «жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум человека!» И хочется спросить: неужели евангелие выиграло бы в силе, если бы было написано не в четырех «брошюрах», а в сотне?
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье со складками, девственно охватывающее ее стройный
стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные глаза, и во всем ее существе две главные черты: чистота девственности
любви не только к нему, — он знал это, — но
любви ко всем и ко всему не только хорошему, что есть в мире, но и к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Отлетает от
любви очарование, исчезает живая глубина; радостная, таинственная жизнь оголяется,
становится мелкой, поверхностной и странно-упрощенной.
Но ведь это совсем то же самое, как если бы Толстой, вместо просветляющей душу картины родов Кити, развесил перед нами окровавленную простыню роженицы,
стал бы перед этой простыней и начал говорить: «если цель
любви — удовольствие, то, конечно, роды не нужны, безобразны и ужасны; но если цель
любви — продолжение жизни на земле, то…» и т. д.
У Анны есть сын Сережа. В него она пытается вложить весь запас женской силы, которым ее наделила природа. Она пытается
стать только матерью, — единственное, что для нее осталось. Но мать и жена неразъединимо слиты в женщине. Жажда
любви не может быть возмещена материнством. Анна только обманывает себя. «Роль матери, живущей для сына, — замечает Толстой, — роль, которую она взяла на себя в последние годы, была отчасти искрення, хотя и много преувеличена».
И все менее способной
становится она нести свою
любовь «достойно», все больше грязнится и отрепывается
любовь.
«Смерть, как единственное средство восстановить в его сердце
любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей. С наслаждением
стала она думать о том, как он будет мучиться, раскаиваться и любить ее память».
Анна ушла только в
любовь,
стала духовно-бездетною «любовницею», как раньше была только матерью.
Смотрит на ту же жизнь живой, — и взгляд его проникает насквозь, и все существо горит
любовью. На живой душе Толстого мы видим, как чудесно и неузнаваемо преображается при этом мир. Простое и понятное
становится таинственным, в разрозненном и мелком начинает чуяться что-то единое и огромное; плоская жизнь вдруг бездонно углубляется, уходит своими далями в бесконечность. И стоит душа перед жизнью, охваченная ощущением глубокой, таинственной и священной ее значительности.
Оленин лежит в первобытном лесу, в логове оленя. «И вдруг на него нашло такое странное чувство безграничного счастья и
любви ко всему, что он по старой детской привычке
стал креститься и благодарить кого-то».
Тогда жизнь их
станет нестерпимо трагичной, и безмерная свобода их возжаждет бога, затоскует по
любви в боге.
Несколько испуганная и встревоженная
любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
Неточные совпадения
Во время разлуки с ним и при том приливе
любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше
стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не
становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее
любви, не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
После этой
статьи наступило мертвое, и печатное и изустное, молчание о книге, и Сергей Иванович видел, что его шестилетнее произведение, выработанное с такою
любовью и трудом, прошло бесследно.
Она живо вспомнила это мужественное, твердое лицо, это благородное спокойствие и светящуюся во всем доброту ко всем; вспомнила
любовь к себе того, кого она любила, и ей опять
стало радостно на душе, и она с улыбкой счастия легла на подушку.
Она, сознав свою вину, но не высказав ее,
стала нежнее к нему, и они испытали новое удвоенное счастье
любви.