Неточные совпадения
Греческому умозрению, которое в этом отношении идет параллельно с откровениями греческого
искусства, как самая бесспорная истина о
мире, открылось, что в основе явлений лежит
мир запредельных идей — сущностей.
В красоте природы, как в созданиях
искусства, ощущается частичное или предварительное преображение
мира, явление его в Софии, и красота эта своим эросом поднимает человека в
мир вечных образов идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему солнцу, по незабвенному образу платоновского «Федра».
Но это преображение, осуществляемое в
искусстве, частично, мгновенно и мимолетно, и тем сгущеннее кажется мрак внесофийного или антисофийного состояния
мира.
Красота в природе и красота в
искусстве, как явления божественной Софии, Души
Мира, имеют одну сущность.
Искусство, не как совокупность технически-виртуозных приемов, но как жизнь в красоте, несравненно шире нашего человеческого
искусства, весь
мир есть постоянно осуществляемое произведение
искусства, которое в человеке, в силу его центрального положения в
мире, достигает завершенности, ибо лишь в нем, как царе творения, завершается космос.
Искусство не имеет дела с утилитарными оценками этого
мира, ибо оно зачаровано красой иного, горнего
мира и стремится сделать ее ощутимою.
Хозяйственный труд есть мощь, — магия этого
мира;
искусство же перед лицом
мира бессильно и безответно.
Хозяйство активно воздействует на
мир, киркой и мотыгой оно разрыхляет и перепахивает его «землю»,
искусство же оставляет ее незатронутой и лишь создает на земле или над землею свой особый
мир красоты.
Искусство же остается залетным гостем в этом
мире, который оно только тревожит вестью о
мире ином.
Таков естественный антагонизм между хозяйством и
искусством, порождение двойственного и незавершенного
мира.
Когда бы все так чувствовали силу Гармонии! Но нет: тогда б не мог И
мир существовать; никто б не стал Заботиться о нуждах низкой жизни, Все предались бы вольному
искусству! Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов.
Если же он сознательно или бессознательно, но изменяет верховной задаче
искусства, — просветлять материю красотой, являя ее в свете Преображения, и начинает искать опоры в этом
мире, тогда и
искусство принимает черты хозяйства, хотя и особого, утонченного типа; оно становится художественною магией, в него все более врывается магизм, — в виде ли преднамеренных оркестровых звучностей, или красочных сочетаний, или словесных созвучий и под.
Искусство иерархически стоит выше хозяйства, ибо область его находится на грани двух
миров. Оно зрит нездешнюю красоту и ее являет этому
миру; оно не чувствует себя немотствующим и сознает свою окрыленность.
Из этого самосознания рождается космоургическая тоска
искусства, возникает жажда действенности: если красота некогда спасет
мир, то
искусство должно явиться орудием этого спасения.
Если трагедия понимающего свои границы хозяйства состоит в сознании прозаичности, порабощенности, бескрылости своей, то трагедия
искусства — в сознании своего бессилия, в страшном разладе между открывшейся ему истинной велелепотой
мира и наличной его безобразностью и безобразием.
Каждый творческий акт стремится стать абсолютным не только по своему источнику, ибо в нем ищет выразиться невыразимое, трансцендентное всяким выявлениям ядро личности, — но и по своему устремлению: он хочет сотворить
мир в красоте, победить и убедить ею хаос, а спасает и убеждает — кусок мрамора (или иной объект
искусства), и космоургические волны бессильно упадают в атмосфере, тяжелой от испарений материи.
Факт культа, как и
искусства, наглядно свидетельствует о той истине, что не о хлебе едином живет человек, что он не есть economic man, меряющий
мир меркантильным аршином, но способен к бескорыстию и вдохновению.
Искусство обладает даром видеть
мир так, что зло и уродство исчезают, растворяются в гармоническом аккорде.
Одно для него стоит твердо, именно, что художник творит красоту наряду с природой, а до известной степени, и вопреки природе; он создает свой собственный
мир красоты в пределах своего
искусства.
Отсюда недалек путь уже к совершенно ложному самосознанию, что не Красота создает
искусство, призывая к алтарю своему его служителя, но
искусство само творит красоту, поэтому художник есть бог, который созидает радужный
мир мечты и сказки по образу своему и подобию.
Искусство, таким образом понятое, хочет лишь уводить из этого
мира, завораживать, пленять, создавая свой
мир сладостных грез.
Символическое
искусство не разрывает связи двух
миров, как это делает эстетический идеализм, примиряющийся на одной лишь художественной мечтательности, — оно прозревает эту связь, есть мост от низшей реальности к высшей, ad realiora.
Но само
искусство, возвещающее это евангелие Красоты, призвано ли оно действительно спасти ею
мир, воззвать к бытию в красоте не только кусок мрамора, но и всю тяжелую, безобразную плоть
мира, совершить софиургийный акт мирового преображения?
«Красота спасет
мир», но этим отнюдь еще не сказано, что это сделает
искусство, — ибо само оно только причастно Красоте, а не обладает ее силою.
Человек в своем духе обладает всеми
искусствами, почему он и способен их воспринимать, а кроме того, еще
искусством природы, — даром созерцать красоту
мира.
Но эпоха
искусства естественно приближается к концу, когда в
мир грядет сама Красота.
Но вместе с тем оно должно оставаться
искусством, ибо, только будучи самим собой, является оно вестью горнего
мира, обетованием Красоты.
Неточные совпадения
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским
искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении
мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
— Загадочных людей — нет, — их выдумывают писатели для того, чтоб позабавить вас. «Любовь и голод правят
миром», и мы все выполняем повеления этих двух основных сил.
Искусство пытается прикрасить зоологические требования инстинкта пола, наука помогает удовлетворять запросы желудка, вот и — все.
— «Русская интеллигенция не любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не любит, как лиса виноград? «Она не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его к овладению
миром и очеловечению человека, к обогащению своей жизни ценностями науки,
искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах, черти…
Она пряталась от него или выдумывала болезнь, когда глаза ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо, когда на лице лежало тяжелое облако, и она, несмотря на все старания, не могла принудить себя улыбнуться, говорить, равнодушно слушала самые горячие новости политического
мира, самые любопытные объяснения нового шага в науке, нового творчества в
искусстве.
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица, художник
мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха
искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.