Неточные совпадения
Она остается одной и той же в основе и тогда, когда Адам «давал имена»
животным, осуществляя тем самым свою софийную связь с
миром, и тогда, когда падшее человечество, после изгнания из рая, обречено было в поте лица возделывать проклятую Богом землю.
И если бактерии, паразиты и под. в больном состоянии
мира получили такое печальное назначение, то чем же они хуже одичавших
животных и даже озверевших людей?
И то, что называется звериностью и живостью в дурном смысле, есть болезнь, искажение
животного мира: художественному глазу удается подсмотреть неживотную, почти человеческую тоску о себе в глазах твари.
И о чистоте и «идейности»
животного мира внятнее всего говорят птицы небесные, эти цветы его. уже самым своим бытием славящие Бога.
В нем можно найти и орлиность, и львиность, и другие душевные качества, образующие основу
животного мира, этого спектра, на который может быть разложен белый цвет человечества.
Поэтому в человеке действительно резюмируется весь
животный мир, и в этом филогенезисе пока видят и различают лишь ничтожную часть.
Египетская религия своим обоготворением
животных, а еще более — сознательным соединением человека и
животного в образах богов с наибольшей остротой ощутила эту всеживотность человека или, что то же, человечность
животного мира.
Характерно, что в греческом переводе LXX сон Адама обозначается как экстаз — εκστασις.] сначала (в гл. I) дается лишь общее указание на сотворение мужа и жены, а затем (в гл. II) рассказывается, как произошло творение, после того как Адам зрелищем всеобщей двуполости
животного мира был наведен на мысль о своем одиночестве.
Как все
животное, человек мог и должен был в себе найти идеи или имена всех
животных и тем познать себя как живое средоточие
животного мира, печальника всего живого.
А именно ему угрожала опасность чрез сознание близости и родственности своей к
животному миру утерять иерархическую свою высоту: чрезмерно приблизившись к
животному миру, он мог ниспасть до животности, затемнить свой духовный лик.
И конечно, опасность была наибольшею в области пола, где половой инстинкт, возбужденный зрелищем всеобщей двуполости
животного мира, недолжным образом проснувшись, мог затемнить в нем предчувствие о дремлющей в его недрах подруге.
Адам и Ева, ощутившие друг друга как муж и жена, двое в одну плоть, находились в состоянии гармонии и девственности. Они были свободны от злой и жгучей похоти, были как женатые дети, которых соединение являлось бы данью чистой чувственности, освящаемой их духовным союзом. Они, будучи мужем и женой, по крайней мере в предназначении, не становились от этого самцом и самкою, которых Адам видел в
животном мире: «и были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (2:25).
К тому же жена, созданная после мужа, была и духовно юнее его, ибо не имела того знания
животного мира, которое Адам усвоил еще до создания жены, когда нарекал имена
животным.
И то, что змей вовлек жену в разговор о Боге, вступил с ней в духовное общение на такой почве, которая всецело составляла достояние их супружеского любовного единомыслия, явилось со стороны жены уже духовной изменой Адаму, как бы духовным любодейством с загадочным существом, по плоти принадлежащим к
животному царству, по духу же к какому-то чуждому и недоброму, для нее доселе неведомому
миру.
Адам полнее и глубже ее знал духовную меру
животного мира, чтобы не счесть возможным учиться у змея мудрости и даже богопознанию.
Свой приговор Господь начал со змея, причем первая его часть (3:14) относится к
животному, осквернившему себя наитием зла, вторая же к змею духовному, дьяволу, которому все-таки не удалось изменить предназначение Божье о человеке и
мире: женственность, только что павшая в лице Евы, восстанет из своего падения в лице Той, Кто воспевается как «падшего Адама восстание и слез Евиных избавление».
О будущей жизни он тоже никогда не думал, в глубине души нося то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в
мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы в другую — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, червяк в бабочку, желудь в дуб, так и человек не уничтожается, но только изменяется.
Капельмейстер, державший первую скрипку, был ленивейшее в
мире животное: вместо того, чтобы упражнять оркестр и совершенствоваться самому в музыке, он или спал, или удил рыбу, или, наконец, играл с барской собакой на дворе; про прочую братию и говорить нечего: мальчишка-валторнист был такой шалун, что его следовало бы непременно раз по семи в день сечь: в валторну свою он насыпал песку, наливал щей и даже засовывал в широкое отверстие ее маленьких котят.
О будущей жизни он тоже никогда не думал, в глубине души неся то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что, как в
мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы в другую, — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, желудь в дуб, — так и человек не уничтожается, но только изменяется.
Неточные совпадения
Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в
мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности —
животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки
мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, —
мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая мысль: «Чижи в клетках», — вспомнились слова Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.
— Интернационализм — выдумка людей денационализированных, деклассированных. В
мире властвует закон эволюции, отрицающий слияние неслиянного. Американец-социалист не признает негра товарищем. Кипарис не растет на севере. Бетховен невозможен в Китае. В
мире растительном и
животном революции — нет.
«Ей все — чуждо, — думал он. — Точно иностранка. Или человек, непоколебимо уверенный, что «все к лучшему в этом наилучшем из
миров». Откуда у нее этот… оптимизм…
животного?»
Здесь уже я видел не мумии и не чучелы
животных, как в музеуме, а живую тварь, собранную со всего
мира.
Один — духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой —
животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего
мира.