Неточные совпадения
«Евгений Онегин», «Капитанская дочка», «Повести Белкина», «Арабески» Гоголя, «Мертвые души» и «Герой нашего времени»
стояли над этим. Тургенева мы уже знали; но Писемский, Гончаров и Григорович привлекали нас больше. Все это было до 1853
года включительно.
Этот дядя, когда наезжал к нам в отпуск, был всегда очень ласков со мною, давал мне читать книжки, рассказывал про Петербург, про театры, про разные местности России, где
стоял, когда служил еще в армейской кавалерии. Разумеется, своих протестующих идей он не развивал перед гимназистиком по двенадцатому
году; но в нем, питомце светско-придворного корпуса, не было никакой военщины ни в тоне, ни в манерах, ни в нравах.
Мне рассказывал покойный Павел Васильев (уже в начале 60-х
годов, в Петербурге), что когда он, учеником театральной школы,
стоял за кулисой, близко к сцене, то ему явственно было слышно, что у Щепкина в знаменитом возгласе: «Дочь!
Вообще, словесные науки
стояли от нас в стороне. Посещать чужие лекции считалось неловким, да никто из профессоров и не привлекал. Самый речистый и интересный был все-таки Иванов, который читал нам обязательныйпредмет, и целых два
года. Ему многие, и не словесники, обязаны порядочными сведениями по историографии. Он прочел нам целый курс „пропедевтики“ с критическим разбором неписьменных и письменных источников.
Из-за издания моего учебника попал я к Кетчеру, и сношения с ним затянулись на несколько сезонов. Не один
год на задней странице обертки сочинений Белинского
стояло неизменно:"Печатается: Руководство к животно-физиологической химии. Петра Боборыкина".
Писемский квартировал в те
годы до самого своего переселения в Москву в том длинном трехэтажном доме (тогда Куканова), что
стоит на Садовой против Юсупова сада, не доходя до Екатерингофского проспекта.
Остальные три труппы императорских театров
стояли очень высоко, были каждая в своем роде образцовыми: итальянская опера, балет и французский театр. Немецкий театр не имел и тогда особой привлекательности ни для светской, ни для"большой."публики; но все-таки
стоял гораздо выше, чем десять и больше
лет спустя.
Если взять хотя бы такого писателя, как П.И.Вейнберг с его общительными и организационными наклонностями, и сравнить его жизнь теперь, когда ему минуло 76
лет, и тогда, как он был молодой человек 31
года и вдобавок
стоял во главе нового, пошедшего очень бойко журнала.
Но дефицит по изданию"Библиотеки для чтения"заставил меня к 1864
году заложить мою землю с лесом в Нижегородском дворянском банке за ничтожную сумму в 15 000 рублей (теперь она
стоила бы гораздо более ста тысяч), и она пошла с аукциона менее чем за двадцать тысяч.
Но я получил кандидатский диплом уже в январе 1862
года на пергаменте, что
стоило шесть рублей, с пропиской всех наук, из которых получил такие-то отметки, и за подписью исправляющего должность ректора, профессора Воскресенского. Когда-то, дерптским студентом, я являлся к нему с рекомендательным письмом от моего наставника Карла Шмидта по поводу сделанного мною перевода учебника Лемана.
Такое добровольное пребывание в старых комических тенетах объясняется отчасти жизнью, которую Островский вел в последние двадцать
лет. Наблюдательность должна питаться все новыми"разведками"и"съемками". А он
стоял в стороне не только от того, что тогда всего сильнее волновало передовую долю общества, но и от писательского мира. Ни в Петербурге, ни в Москве он не был центром какого-нибудь кружка, кроме своих коллег по обществу драматургов.
И я не знавал писателей ни крупных, ни мелких, кто бы был к нему лично привязан или говорил о нем иначе, как в юмористическом тоне, на тему его самооценки. Из сверстников ближе всех по
годам и театру
стоял к нему Писемский. Но он не любил его, хотя они и считались приятелями. С Тургеневым, Некрасовым, Салтыковым, Майковым, Григоровичем, Полонским — не случилось мне лично говорить о нем, не только как о писателе, но и как о человеке.
Все это
стояло гораздо ниже того, что много
лет спустя Петербург и Москва видели у Росси и Сальвини, особенно в сальвиниевском Отелло.
"Академия"царила еще в половине 50-х
годов. Приезд Ал. Иванова с его картиной"Явление Христа народу"вызвал, быть может впервые, горячий спор двух поколений. Молодежь
стояла за картину, особенно студенчество. Я тогда проезжал Петербургом и присутствовал при таких схватках. Но тогдашние академические эстеты не восхищались картиной, в том числе и такие знатоки, каким уже считался тогда Григорович.
Тогда автор"Карамазовых"хоть и
стоял высоко как писатель, особенно после"Записок из мертвого дома", но отнюдь не играл роли какого-то праведника и вероучителя, как в последние
годы своей жизни.
Наше свидание с ним произошло в 1867
году в Лондоне. Я списался с ним из Парижа. Он мне приготовил квартирку в том же доме, где и сам жил. Тогда он много писал в английских либеральных органах. И в Лондоне он был все такой же, и так же сдержанно касался своей более интимной жизни. Но и там его поведение всего дальше
стояло от какого-либо провокаторства. А со мной он вел только такие разговоры, которые были мне и приятны и полезны как туристу, впервые жившему в Лондоне.
"За границу"кинулись к 60-м
годам все, кто только мог. Рухнули николаевские порядки, когда паспорт
стоил пятьсот рублей, да и с таким неслыханным побором вас могли — и очень! — не пустить.
Хорошенькая годовая квартира
стоила каких-нибудь пятьсот франков в
год, даже и дешевле.
О революции там, как и о какой-нибудь роковой войне, никто и не помышлял! Военный престиж империи никогда не
стоял так высоко, несмотря на внезапное возвышение Пруссии после кампании 1866
года и битвы под Садовой.
Играли и в большой концертной зале кургауза, и в боковых залах. Не имея никакой игральной жилки, я не поставил даже гульдена — тогда можно было ставить и эту скромную монету, а только обошел все залы и
постоял у столов. Помню, первый русский, сидевший у первого же от входа рулеточного стола, был не кто иной, как НиколайРубинштейн. Я его уже видал в Москве в конце 1866
года. Он сидел с папиросой в длиннейшем мундштуке, с сосредоточенным лицом страстного игрока.
До сих пор вилла
стоит в том же виде, немного потемневшая от
годов, в стиле французских построек с двумя усеченными крышами, в два этажа.
Наше предварительное знакомство было слишком еще незначительно, чтобы сейчас же завязался интимный или, во всяком случае, живой разговор. От Тургенева вообще веяло всегда холодком, но, как я заметил и в 1864
году, он и с незнакомым ему человеком мог быть в своем роде откровенным. Он как бы
стоял выше известных щепетильностей и умолчаний.
Тогда, сорок
лет назад, даже в развале фашинга если вы положили себе с утра бумажку в десять гульденов (то есть нынешние двадцать крон), то вы могли провести целый день, до поздних часов ночи, проделав весь цикл венских удовольствий, с обедом, ужином, кофе и разными напитками и прохладительными. Очень сносный обед
стоил тогда всего один гульден, а кресло в Бург-театре — два и maximum три гульдена. И на русские деньги ваш день (вместе с квартирой) обходился, значит, каких-нибудь 6–7 рублей.
Стоит только припомнить его знаменитую речь о веротерпимости. Это было большой милостью для Испании,где еще царила государственная нетерпимость, не допускавшая ничего «иноверческого»; но в этой красивой и одухотворенной речи Кастеляро все-таки романтик, спиритуалист, а не пионер строгой научно-философской мысли. Таким он был и как профессор истории, и
года изгнания не сделали его более точным исследователем и мыслителем.
Барселону нашел я красивым, культурным городом, но в нем мало испанского, как и быть следовало, потому что каталонцы — особая раса и гораздо ближе
стоят к провансальцам, чем к кастильцам. Они давно бы отделились от центра Иберийского полуострова, что и сказалось в целом ряде вспышек, вплоть до громадных взрывов в 1909
году.
Другой волжанин из Казани, доктор Б. — был совсем другой тип, старше
годами, с характерными повадками и говором истого казанца. Он уже имел в своем городе положение известного практиканта и
стоял во главе лечебницы. В Вене, а потом в Берлине, он доделывал свою научную выучку, посещал и госпитальные клиники, и лекции теоретиков.
Пьес за все четыре с лишком
года, проведенных за границей, я не писал и, вернувшись,
стоял совершенно вдалеке от театральной сферы. Но я в 1868
году, когда жил в Лондоне, мог попасть в заведующие труппой Александрийского театра.
Стоило вам, встретившись с ним (для меня это было мельком в конце 1865
года в Женеве), поговорить десять минут, или только видеть и слышать его со стороны, чтобы Москва его эпохи так и заиграла перед вашим умственным взором Вся посадка тела и головы, мимика лица, движения, а главное — голос, манера говорить, вся музыка его интонаций — все это осталось нетронутым среди переживаний долгого заграничного скитальчества.
Кажется, первые
годы после переезда Герцена на континент вряд ли осталась в Лондоне какая-нибудь политическая приманка; по крайней мере ни в 1867
году, ни в 1868
году (я жил тогда целый сезон в Лондоне) никто мне не говорил о русских эмигрантах; а я познакомился с одним отставным моряком, агентом нашего пароходного общества, очень общительным и образованным холостяком, и он никогда не сообщал мне ни о каком эмигранте, с которым
стоило бы познакомиться.
И я был приятно изумлен, найдя в его-депеше к г. Русанову искреннее сожаление о том, что нездоровье помешало ему быть у него и познакомиться с автором тех романов… и тут
стояло такое лестное определение этих романов, что я и теперь, по прошествии более двадцати
лет, затрудняюсь привести его, хотя и не забыл английского текста.