Неточные совпадения
Также и бега, но кое-что еще
оставалось: конная, с ремонтерами и барышниками, трактиры с цыганами из Тулы и Тамбова, гостиница с курьезной вывеской „Для благородных“, которую не заметил Тургенев, если она существовала
уже в его приезд.
Нашим министром финансов был Михаил Мемнонов, довольно-таки опытный по этой части. Благодаря его умелости мы доехали до Москвы без истории. Привалы на постоялых дворах и в квартирах были гораздо занимательнее, чем остановки на казенных почтовых станциях. Один комический инцидент
остался до сих пор в памяти. В ночь перед въездом в Москву, баба, которую ямщик посадил на"задок"тарантаса, разрешилась от бремени, только что мы сделали привал в трактире,
уже на рассвете. И мы же давали ей на"пеленки".
И прежняя разница между тем, как мне жилось в доме деда (где
оставалась мать моя), и в тамбовской усадьбе у отца —
уже не чувствовалась.
Из легкой комедии"Наши знакомцы"только один первый акт был напечатан в журнале"Век"; другая вещь — "Старое зло" — целиком в"Библиотеке для чтения", дана потом в Москве в Малом театре, в несколько измененном виде и под другим заглавием — "Большие хоромы"; одна драма так и
осталась в рукописи — "Доезжачий", а другую под псевдонимом я напечатал,
уже будучи редактором"Библиотеки для чтения", под заглавием"Мать".
Для меня он не был совсем новым лицом. В Нижнем на ярмарке я, дерптским студентом,
уже видал его; но в памяти моей
остались больше его коротенькая фигура и пухлое лицо с маленьким носом, чем то, в чем я его видел.
В Петербург я возвращался
уже с некоторыми плюсами,в моем знакомстве с тогдашней дворянско-мужицкой жизнью. Но надо было торопиться. На подготовку к кандидатскому экзамену
оставалось неполных два месяца.
Так же быстро был мною сдан и экзамен из политической экономии и статистики, и, таким образом, все главное было
уже помечено вожделенной цифрой 5.
Оставалось только торговое право у бесцветного профессора Михайлова; и оно"проехало благополучно".
Ко мне никто оттуда не обращался. Но у"Искры"
остался против меня зуб, что и сказалось позднее в нападках на меня, особенно в сатирических стихах Д.Минаева. Личных столкновений с Курочкиным я не имел и не был с ним знаком до возвращения моего из-за границы,
уже в 1871 году. Тогда"Искра"
уже еле дотягивала свои дни. Раньше из Парижа я сделался ее сотрудником под псевдонимом"Экс-король Вейдавут".
Фешенебля в нем
уже не
осталось ничего. Одевался он прилично — и только. И никаких старомодных претензий и замашек также не выказывал. Может быть, долгая жизнь во Франции стряхнула с него прежние повадки. Говорил он хорошим русским языком с некоторыми старинными ударениями и звуками, например, произносил; не"философ", а"филозоф".
Мы видались с Балакиревым в мое дерптское время каждый год. Проезжая Петербургом туда и обратно, я всегда бывал у него, кажется, раз даже останавливался в его квартире. Жил он холостяком (им и
остался до большой старости и смерти), скромно, аккуратно, без всякого артистического кутежа, все с теми же своими маленькими привычками. Он
уже имел много уроков, и этого заработка ему хватало. Виртуозным тщеславием он не страдал и не бился из-за великосветских успехов.
Его либерализм и к тому времени
уже сильно позапылился. По цензурному ведомству порядки все-таки в общем
оставались старые или с некоторыми поблажками, при полном отсутствии какой-либо ясной и честной программы.
К тем годам, когда мы с ним были членами петербургского Шекспировского кружка (конец 80-х и начало 90-х годов), Урусов
уже был фанатическим поклонником Бодлера, а потом Флобера и до смерти своей
оставался все таким же"флоберистом".
Мне
остается остановиться здесь на некоторых из сотрудников журнала,
уже имевших тогда имя.
Тургенева я не приобрел в сотрудники в 1864 году, но мой визит к нему и разговор по поводу моей просьбы о сотрудничестве
остались в моей памяти, и я
уже имел случай вспоминать о них в печати в другие годы — и до кончины его, и после.
Да и над литературой и прессой не было такого гнета, как у нас. Предварительной цензуры
уже не
осталось, кроме театральной. Система предостережений — это правда! — держала газеты на узде; но при мне в течение целого полугодия не был остановлен ни один орган ежедневной прессы. О штрафах (особенно таких, какие налагаются у нас теперь) не имели и понятия.
Познакомился я еще в предыдущий сезон с одним из старейших корифеев"Французской комедии" — Сансоном, представителем всех традиций"Дома Мольера". Он тогда
уже сошел со сцены, но
оставался еще преподавателем декламации в Консерватории. Я
уже бывал у него в гостях, в одной из дальних местностей Парижа, в"Auteuil". Тогда он собирал к себе по вечерам своих учеников и бывших сослуживцев. У него я познакомился и с знаменитым актером Буффе, тогда
уже отставным.
Более реальная манера говорить, разные оттенки светского и бытового разговора совсем не преподавались, не говоря
уже о том, что создание характеров и проведение роли через всю пьесу и ансамбль
оставались в полном забросе, что, как слышно, продолжается и до сих пор.
Сарсе так и умер (
уже в конце века), верный своим еженедельникам в газете"Temps", где
оставался бессменным фельетонистом.
Правда, тогда
уже не у одного меня складывалась оценка Толстого (после"Войны и мира") как великого объективного изобразителя жизни. Хотя он-то и был всегда «эгоцентрист», но мы еще этого тогда недостаточно схватывали, а видели то, что он даже и в воспроизведении людей несимпатичного ему типа (Наполеона, Сперанского)
оставался по приемам прежде всего художником и сердцеведом.
Впечатление всего этого дома было какое-то двойственное — ни русская семья, ни совсем парижская. Хозяйка
оставалась все-таки московской экс-львицей 40-х годов, старшая дочь — девица без определенной физиономии,
уже плоховато владевшая русским языком, а меньшая — и совсем французская избалованная девочка.
В памяти моей
остался конец нашего разговора о Тургеневе и г-же Виардо, когда я
уже уходил и Дюма провожал меня до передней.
К возвращению моему на парижские бульвары он
уже отсидел свой срок. Но его опять собирались судить за книжку о государственной собственности и браке, где тогдашняя прокуратура усмотрела колебание всех основ. Процесс еще не начался, и Наке пока
оставался на свободе.
Уже по дороге с вокзала до дома, где жила синьора Ортис, я сразу увидал, что Мадрид — совсем не типичный испанский город, хотя и достаточно старый. Вероятно, он теперь получил еще более"общеевропейскую"физиономию — нечто вроде большого французского города, без той печати, какая лежит на таких городах, как Венеция, Флоренция, Рим, а в Испании — андалузские города. И это впечатление так и
осталось за все время нашего житья.
И в эти тяжкие дни Огарева не раз сказала мне про Тургенева то, что я
уже приводил в печати, как она просила его
остаться хоть еще сутки, чтобы выждать кризис, но он заторопился в Баден, а между тем ездил на казнь Тропмана. Это и меня очень покоробило, и я не счел нужным умолчать об этом, что, может быть, мне и пеняли. Но я до сих пор помню слова подруги Герцена...
Она
осталась еще в Париже до конца сезона, в Вену не приехала, отправилась на свою родину, в прирейнский город Майнц, где я ее нашел
уже летом во время Франко-прусской войны, а потом вскоре вышла замуж за этого самого поляка Н., о чем мне своевременно и написала, поселилась с ним в Вене, где я нашел ее в августе 1871 года, а позднее прошла через горькие испытания.
С Б. мы столкнулись как-то в России (скорее в Москве, чем в Петербурге), когда он
уже устроился заново в Казани и занял довольно видное общественное положение, а я и тогда
оставался только писателем без всякого места и звания, о котором никогда и не заботился на протяжении всей моей трудовой жизни.
Меня сильнее, чем год и два перед тем, потянуло на родину, хотя я и знал, что там мне предстоит еще усиленнее хлопотать о том, чтобы придать моим долговым делам более быстрый темп, а стало быть, и вдвое больше работать. Но я
уже был сотрудником"Отечественных записок", состоял корреспондентом у Корша, с которым на письмах
остался в корректных отношениях, и в"Голосе"Краевского. Стало быть, у меня было больше шансов увеличить и свои заработки.
Один только у меня
остался старый друг — княгиня М.Н.Дондукова, мать той девушки, на которой я, еще студентом, мечтал жениться. Она давно
уже была замужем и мать девочки. Муж ее жил долго и умер недавно — очень видным земским и думским деятелем. Он был лет на пять — на шесть моложе меня.
При нашей личной встрече он сразу взял тот простой и благожелательный тон, который показывал, что, если он кого признает желательным сотрудником, он не будет его муштровать, накладывать на него свою редакторскую ферулу. Таким он и
оставался все время моей работы в «Отечественных записках» при его жизни до мучительной болезни, сведшей его в могилу, что случилось, когда я
уже жил в Москве.
А в его внутренних"покоях"помещалась его подруга, которую он не сразу показывал менее близким людям, так что я только на вторую зиму познакомился с нею, когда она выходила к обеду,
оставалась и после обеда, играла на бильярде. Это была та самая особа, с которой он обвенчался
уже на смертном одре.
Но как"работник пера"я был
уже лучше поставлен, чем это было бы пять лет назад, если б я
остался в России.
Потом, через год, много через два года, и он пришел опять в прежнее свое настроение, но тогда на него жалко было смотреть. Весь его мир сводился ведь почти исключительно к театру. А война и две осады Парижа убили, хотя и временно, театральное дело. Один только театр"Gymnase"
оставался во все это время открытым, даже в последние дни Коммуны, когда версальские войска
уже начали проникать сквозь бреши укреплений.
Оба рано выступили в печати: один — как лирический поэт, другой — как автор статей и беллетристических произведений. Но ссылка
уже ждала того, кто через несколько лет очутился за границей сначала с русским паспортом, а потом в качестве эмигранта. Огарев
оставался пока дома — первый из русских владельцев крепостных крестьян, отпустивший на волю целое село; но он не мог
оставаться дольше в разлуке со своим дорогим"Сашей"и очутился наконец в Лондоне как ближайший участник"Колокола".
Лозаннский,
уже пожилой эмигрант, жил в мансарде; потерял надежду вернуться на родину и переживал
уже полную"резиньяцию", помирился с горькой участью изгнанника, который испытывал падение своих молодых грез и долгих упований. Но другой, в Женеве, из земских деятелей,
оставался все таким же оптимистом. На прощанье он мне говорил, пожимая мне руку, с блеском в глазах...
Тогда я с ним встречался в интеллигентных кружках Москвы. Скажу откровенно: он мне казался таким же неуравновешенным в своей психике; на кого-то и на что-то он сильнейшим образом нападал, — в этот раз
уже не на Герцена, но с такими же приемами разноса и обличения. Говорили мне в Ницце, что виновницей его возвращения на родину была жена, русская барыня, которая стала нестерпимо тосковать по России, где ее муж и нашел себе дело по душе, но где он
оставался все таким же вечным протестантом и обличителем.
Он не занимался
уже"воинствующей"политикой, не играл"вожака", но
оставался верен своим очень передовым принципам и симпатиям; сохранял дружеские отношения с разными революционными деятелями, в том числе и с обломками Парижской коммуны, вроде старика Франсе, бывшего в Коммуне как бы министром финансов; с ним я и познакомился у него в гостиной.