Неточные совпадения
Он был послан в округ (как тогда делалось с лучшими ученическими сочинениями), и профессор Булич написал рецензию, где мне сильно досталось, а два очерка из деревенской
жизни — «Дурачок» и «Дурочка» ученика В.Ешевского (брата покойного профессора Московского университета, которого я уже не застал в гимназии) — сильно похвалил, находя в них достоинства во вкусе тогдашних
повестей Григоровича.
Учитель словесности уже не так верил в мои таланты. В следующем учебном году я, не смущаясь, однако, приговором казанского профессора, написал нечто вроде продолжения похождений моего героя, и в довольно обширных размерах. Место действия был опять Петербург, куда я не попадал до 1855 года. Все это было сочинено по разным
повестям и очеркам, читанным в журналах, гораздо больше, чем по каким-нибудь устным рассказам о столичной
жизни.
Но с Лебедевым мы, хотя и земляки, видались только в аудиториях, а особенного приятельства не водили. Потребность более серьезного образования, на подкладке некоторой даже экзальтированной преданности идее точного знания, запала в мою если не душу, то голову спонтанно,говоря философским жаргоном. И я резко переменил весь свой habitus, все привычки, сделался почти домоседом и стал
вести дневник с записями всего, что входило в мою умственную
жизнь.
О Дерпте, тамошних профессорах и студентской
жизни мы знали немного. Кое-какие случайные рассказы и то, что осталось в памяти из
повести графа Соллогуба „Аптекарша“. Смутно мы знали, что там совсем другие порядки, что существуют корпорации, что ученье идет не так, как в Казани и других русских университетских городах. Но и только.
Тамбовские урочища, тамошняя помещичья и крестьянская
жизнь навеяли комедию „Однодворец“ и большую часть деревенских картин и подробностей в повествовательных вещах, в особенности в
повести „В усадьбе и на порядке“.
Затем, университет в его лучших представителях, склад занятий, отличие от тогдашних университетских городов, сравнительно, например, с Казанью, все то, чем действительно можно было попользоваться для своего общего умственного и научно-специального развития; как поставлены были студенты в городе; что они имели в смысле обще-развивающих условий; какие художественные удовольствия; какие формы общительности вне корпоративной, то есть почти исключительно трактирной (по"кнейпам")
жизни, какую
вело большинство буршей.
Поездки в Нижний и в деревню почти в каждую летнюю вакацию
вели дальше эту скрытую работу над русской действительностью. И в Нижнем, и в усадьбе отца, я входил в
жизнь дворянского общества и в крестьянский быт с прибавкой того разнообразного купеческого и мещанского разночинства, которое имел возможность наблюдать на Макарьевской ярмарке.
Обстановку действия и диалогов доставила мне помещичья
жизнь, а характерные моменты я взял из впечатлений того лета, когда тамбовские ополченцы отправлялись на войну. Сдается мне также, что замысел выяснился после прочтения
повести Н.Д.Хвощинской"Фразы". В первоначальной редакции комедия называлась"Шила в мешке не утаишь", а заглавие"Фразеры"я поставил уже на рукописи, которую переделал по предложению Театрально-литературного комитета.
В зиму 1860–1861 года дружининские"журфиксы", сколько помню, уже прекратились. Когда я к нему явился — кажется, за письмом в редакцию"Русского вестника", куда повез одну из своих пьес, — он
вел уже очень тихую и уединенную
жизнь холостяка, жившего с матерью, кажется, все в той же квартире, где происходили и ужины.
Особенно живо сохранились у меня в памяти эпизоды его сатирической
повести из московской
жизни 40-х годов «Брак по страсти».
А когда мы шли от Соллогуба вдвоем, то Маркович всю дорогу сплетничал на него, возмущался: какую тот
ведет безобразную
жизнь, как он на днях проиграл ему у себя большую сумму в палки и не мог заплатить и навязывал ему же какую-то немку, актрису Михайловского театра.
Нравы закулисного мира я специально не изучал. В лице тогдашней первой актрисы Ф.А.Снетковой я нашел питомицу Театрального училища, вроде институтки. Она
вела самую тихую
жизнь и довольствовалась кружком знакомых ее сестры, кроме тех молодых людей (в особенности гвардейцев, братьев Х-х), которые высиживали в ее гостиной по нескольку часов, молчали, курили и"созерцали"ее.
Он мог растрогать даже в такой роли, как муж-чиновник, от которого уходит жена, в комедии Чернышева"Историческая
жизнь"и в сцене пробуждения Лира на руках своей дочери Корделии; да и сцену бури он
вел художественно, тонко, правдиво, не впадая никогда в декламацию.
Такое добровольное пребывание в старых комических тенетах объясняется отчасти
жизнью, которую Островский
вел в последние двадцать лет. Наблюдательность должна питаться все новыми"разведками"и"съемками". А он стоял в стороне не только от того, что тогда всего сильнее волновало передовую долю общества, но и от писательского мира. Ни в Петербурге, ни в Москве он не был центром какого-нибудь кружка, кроме своих коллег по обществу драматургов.
А тем временем мой земляк и товарищ Балакирев, приобретая все больше весу как музыкальный деятель, продолжал
вести скромную
жизнь преподавателя музыки, создал бесплатную воскресную школу, сделался дирижером самых передовых тогдашних концертов.
Конечно, такая работа позднее меня самого бы не удовлетворяла. Так делалось по молодости и уверенности в своих силах. Не было достаточного спокойствия и постоянного досуга при той бойкой
жизни, какую я
вел в городе. В деревне я писал с большим"проникновением", что, вероятно, и отражалось на некоторых местах, где нужно было творческое настроение.
Наше свидание с ним произошло в 1867 году в Лондоне. Я списался с ним из Парижа. Он мне приготовил квартирку в том же доме, где и сам жил. Тогда он много писал в английских либеральных органах. И в Лондоне он был все такой же, и так же сдержанно касался своей более интимной
жизни. Но и там его поведение всего дальше стояло от какого-либо провокаторства. А со мной он
вел только такие разговоры, которые были мне и приятны и полезны как туристу, впервые жившему в Лондоне.
Помяловский заинтересовал меня, когда я еще доучивался в Дерпте, своими
повестями"Мещанское счастье"и"Молотов". Его"Очерки бурсы", появлявшиеся в журнале Достоевских, не говорили еще об упадке таланта, но ничего более крупного из
жизни тогдашнего общества он уже не давал.
Но в моей интимной
жизни произошло нечто довольно крупное. Та юношеская влюбленность, которая должна была завершиться браком, не привела к нему. Летом 1864 года мы с той, очень еще молодой девушкой, возвратили друг другу свободу. И моя эмоциональная
жизнь стала беднее. Одиночество скрашивалось кое-какими встречами с женщинами, которые могли бы заинтересовать меня и сильнее, но ни к какой серьезной связи эти встречи не
повели.
Мы
вели очень тихую и, поневоле, однообразную
жизнь.
Я уже говорил, какую изумительно трудовую
жизнь вел этот мудрец. Каждый день одна только работа над словарем французского языка брала у него по восьми часов, а остальные восемь он методически распределял между другими занятиями.
И балтийские бурши в Дерпте, и студенты германских университетов, принадлежащие к разным корпорациям,
ведут праздную"буршикозную"
жизнь до известного предела.
Дюма, сделавший себе репутацию защитника и идеалиста женщин, даже падших ("Дама с камелиями"), тогда уже напечатал беспощадный анализ женской испорченности — роман"Дело Клемансо"и в своих предисловиях к пьесам стал выступать в таком же духе. Даже тут, в присутствии своей супруги, он не затруднился
повести разговор на тему безыдейности и невежественности светских женщин… и в особенности русских. У него вырвалась, например, такая подробность из их интимной
жизни...
И эта м-lie Delnord через два года в Петербурге поступила в труппу Александрийского театра под именем Северцевой, лично познакомилась с"суровым"критиком ее парижских дебютов, а еще через год, в ноябре 1872 года, сделалась его женою и покинула навсегда сцену. И то, что могло в других условиях
повести к полному нежеланию когда-либо узнать друг друга — кончилось сближением, которое
повело к многолетнему браку, к полному единению во всех испытаниях и радостях совместной
жизни.
И тут кстати будет сказать, что если я прожил свою молодость и не Иосифом Прекрасным, то никаким образом не заслужил той репутации по части женского пола, которая установилась за мною, вероятно, благодаря содержанию моих романов и
повестей, а вовсе не на основании фактов моей реальной
жизни. И впоследствии, до и после женитьбы и вплоть до старости, я был гораздо больше, как и теперь,"другом женщин", чем героем любовных похождений.
А мои итоги как романиста состояли тогда из четырех повествовательных вещей:"В путь-дорогу", куда вошла вся
жизнь юноши и молодого человека с 1853 по 1860 год, затем оставшихся недоконченными"Земских сил", где матерьялом служила тогдашняя обновляющаяся русская
жизнь в провинции, в первые 60-е годы;"Жертва вечерняя" — вся дана петербургским нравам той же эпохи и
повесть"По-американски", где фоном служила Москва средины 60-х годов.
И вот
жизнь привела меня к встрече с Огаревым именно в Женеве, проездом (как корреспондент) с театра войны в юго-восточную Францию, где французские войска еще держались. И я завернул в Женеву, главным образом вот почему: туда после смерти Герцена перебралась его подруга Огарева со своей дочерью Лизой, а Лиза в Париже сделалась моей юной приятельницей; я занимался с нею русским языком, и мы
вели обширные разговоры и после уроков, и по вечерам, и за обедом в ресторанах, куда Герцен всегда брал ее с собой.
У Полонского я и нашел Михайлова и в первый раз в
жизни мог поближе разглядеть его, слышать его голос и манеру
вести разговор. На мои слова, что я и раньше видал его, Полонский (они были на"ты") воскликнул...