Неточные совпадения
Я помню себя лежащим
ночью то в кроватке, то
на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня
на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо.
Мне очень было приятно, что мои рассказы производили впечатление
на мою сестрицу и что мне иногда удавалось даже напугать ее; одну
ночь она худо спала, просыпалась, плакала и все видела во сне то разбойников, то Змея Горыныча и прибавляла, что это братец ее напугал.
Осенняя
ночь длинна, и потому неизвестно, когда он попал в овражек; но
на другой день, часов в восемь утра, поехав
на охоту, молодой Багров нашел его уже мертвым и совершенно окоченевшим.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим
ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в дом;
на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Волков стоял за дверью, тоже почти плакал и не смел войти, чтоб не раздражить больного; отец очень грустно смотрел
на меня, а мать — довольно было взглянуть
на ее лицо, чтоб понять, какую
ночь она провела!
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал
ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились
на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Отец воротился, когда уже стало темно; он поймал еще двух очень больших лещей и уверял, что клев не прекращался и что он просидел бы всю
ночь на лодке, если б не боялся встревожить нас.
«Боже мой, — подумал я, — когда я буду большой, чтоб проводить целые
ночи с удочкой и Суркой
на берегу реки или озера?..» — потому что лодки я прибаивался.
В одну чудную, тихую, месячную
ночь мы все, кроме матери, отправились
на тоню.
Туда
ночью на отмель собирались бесчисленные стаи лещей.
Без А. П. Мансурова, этого добрейшего и любезнейшего из людей, охоты не клеились, хотя была и тоня, только днем, а не
ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили
на охоту с ружьями и удили целым обществом
на озере.
Отец остался
на всю
ночь у дедушки, кончины которого ожидали каждую минуту.
Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и, когда надобно было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился
на моем лице, что мать поняла, какую
ночь проведу я, если не лягу спать вместе с нею.
Эту
ночь я спал уже
на особой кроватке, вместе с сестрицей.
Ночь была душная, растворили окна, ливень унялся, шел уже мелкий дождь; мы стали смотреть в окна и увидели три пожара, от которых, несмотря
на черные тучи, было довольно светло.
В этот год также были вынуты из гнезда и выкормлены в клетке, называвшейся «садком», два ястреба, из которых один находился
на руках у Филиппа, старого сокольника моего отца, а другой — у Ивана Мазана, некогда ходившего за дедушкой, который, несмотря
на то, что до нашего приезда ежедневно посылался жать, не расставался с своим ястребом и вынашивал его по
ночам.
Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то
ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворен, перед каждым образом, в золоченой ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя
на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась.
Как скоро весть об этом событии дошла до нас, опять
на несколько времени опустел наш дом: все сбегали посмотреть утопленника и все воротились с такими страшными и подробными рассказами, что я не спал почти всю
ночь, воображая себе старого мельника, дрожа и обливаясь холодным потом.
Прошла мучительная
ночь, стало светло, и
на солнечном восходе затихло, улеглось мое воспаленное воображение — я сладко заснул.
Днем их пенье не производило
на меня особенного впечатления; я даже говорил, что и жаворонки поют не хуже; но поздно вечером или
ночью, когда все вокруг меня утихало, при свете потухающей зари, при блеске звезд соловьиное пение приводило меня в волнение, в восторг и сначала мешало спать.
Соловьев было так много и
ночью они, казалось, подлетали так близко к дому, что, при закрытых ставнями окнах, свисты, раскаты и щелканье их с двух сторон врывались с силою в нашу закупоренную спальню, потому что она углом выходила
на загибавшуюся реку, прямо в кусты, полные соловьев.
Бугуруслан был хотя не широк, но очень быстр, глубок и омутист; вода еще была жирна, по выражению мельников, и пруд к вечеру стал наполняться, а в
ночь уже пошла вода в кауз;
на другой день поутру замолола мельница, и наш Бугуруслан сделался опять прежнею глубокою, многоводной рекой.
Приказала ему и день и
ночь ехать
на переменных.
Люди наши рассказывали, что натерпелись такого страху, какого сроду не видывали, что не спали всю
ночь и пробились с голодными лошадьми, которые не стояли
на месте и несколько раз едва не опрокинули завозню.
Призадумался честной купец и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной: и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим, и стоит он
на горе каменной, вышина той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему ступеней три тысячи, и
на каждой ступени стоит по воину персидскому и день и
ночь, с саблею наголо булатного, и ключи от тех дверей железныих носит королевишна
на поясе.
Проснулся купец, а вдруг опомниться не может: всю
ночь видел он во сне дочерей своих любезныих, хорошиих и пригожиих, и видел он дочерей своих старшиих: старшую и середнюю, что они веселым-веселехоньки, а печальна одна дочь меньшая, любимая; что у старшей и середней дочери есть женихи богатые и что сбираются они выйти замуж, не дождавшись его благословения отцовского; меньшая же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слышать не хочет, покуда не воротится ее родимый батюшка; и стало у него
на душе и радошно и не радошно.
Прошел третий день и третья
ночь, пришла пора расставаться честному купцу, расставаться с дочерью меньшою, любимою; он целует, милует ее, горючьми слезами обливает и кладет
на нее крестное благословение свое родительское.
Появилися
на стене словеса огненные: «Не бойся, моя госпожа прекрасная: не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная, верная и любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и
ночь: не дадим мы
на тебя ветру венути, не дадим и пылинке сесть».
Оставайся, пока не соскучишься, а и только я скажу тебе: ты ровно через три дня и три
ночи не воротишься, то не будет меня
на белом свете, и умру я тою же минутою, по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и жить без тебя не могу».
Идет она
на высокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней прислуга и челядь дворовая, подняли шум и крик; прибежали сестрицы любезные и, увидамши ее, диву дались красоте ее девичьей и ее наряду царскому, королевскому; подхватили ее под руки белые и повели к батюшке родимому; а батюшка нездоров лежит, нездоров и нерадошен, день и
ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливаючись; и не вспомнился он от радости, увидамши свою дочь милую, хорошую, пригожую, меньшую, любимую, и дивился красоте ее девичьей, ее наряду царскому, королевскому.