Призадумался честной купец и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной: и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим, и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему ступеней три тысячи, и
на каждой ступени стоит по воину персидскому и день и ночь, с саблею наголо булатного, и ключи от тех дверей железныих носит королевишна на поясе.
Неточные совпадения
Сердце так и стучало у меня в груди, и я вздрагивал при
каждом всплеске воды, когда щука или жерех выскакивали
на поверхность, гоняясь за мелкой рыбкой.
Тут опять явились для меня новые, невиданные предметы: прежде всего кинулся мне в глаза наряд чувашских женщин: они ходят в белых рубашках, вышитых красной шерстью, носят какие-то черные хвосты, а головы их и грудь увешаны серебряными, и крупными и самыми мелкими, деньгами: все это звенит и брякает
на них при
каждом движении.
Больше ничего не помню; знаю только, что содержание состояло из любви пастушки к пастуху, что бабушка сначала не соглашалась
на их свадьбу, а потом согласилась. С этого времени глубоко запала в мой ум склонность к театральным сочинениям и росла с
каждым годом.
Мать, щегольски разодетая, по данному ей от меня знаку, выбегала из гостиной, надевала
на себя высокий белый фартук, снимала бережно ножичком чудное пирожное с железного листа,
каждую фигурку окропляла малиновым сиропом, красиво накладывала
на большое блюдо и возвращалась к своим гостям.
Наконец он садился за стол, натирал
на тарелку краски, обмакивал кисточку в стакан — и глаза мои уже не отрывались от его руки, и
каждое появление нового листка
на дереве, носа у птицы, ноги у собаки или какой-нибудь черты в человеческом лице приветствовал я радостными восклицаниями.
Каждый день картина изменялась, и наконец разлив воды, простиравшийся с лишком
на восемь верст, слился с облаками.
Он указал мне зарубки
на дубовом пне и
на растущем дубу и сказал, что башкирцы, настоящие владельцы земли,
каждые сто лет кладут такие заметки
на больших дубах, в чем многие старики его уверяли; таких зарубок
на пне было только две, а
на растущем дубу пять, а как пень был гораздо толще и, следовательно, старее растущего дуба, то и было очевидно, что остальные зарубки находились
на отрубленном стволе дерева.
Я помню, что притворялся довольно искусно и часто пускался в длинные рассуждения с матерью, тогда как
на уме моем только и было, как бы поскорее убежать с удочкой
на мостки, когда
каждая минута промедления была для меня тяжким испытанием.
Но зато обе гостьи
каждый вечер ходили удить со мной
на озеро; удить они не умели, а потому и рыбы выуживали мало; к тому же комары так нападали
на них, особенно
на солнечном закате, что они бросали удочки и убегали домой; весьма неохотно, но и я, совершенно свыкшийся с комарами, должен был возвращаться также домой.
Отец остался
на всю ночь у дедушки, кончины которого ожидали
каждую минуту.
Открыв глаза, я увидел, что матери не было в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны
на дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая
каждую минуту оставить меня в совершенной темноте.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом
на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через
каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее
на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Каждый день он ездил в поле;
каждый день ходил
на конный и скотный двор;
каждый день бывал и
на мельнице.
Мы с сестрицей
каждый день ходили к бабушке только здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми гостями забавлялась моими ответами, подчас резкими и смелыми,
на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских трагедий.
Заключенный в доме, потому что в мокрую погоду меня и
на крыльцо не выпускали, я тем не менее следил за
каждым шагом весны.
В
каждой комнате, чуть ли не в
каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины
на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно
на высокой горе и множество сурчин по ней, которые с
каждым днем освобождались от снега.
Я любил тогда рыбу больше, чем птиц, потому что знал и любил рыбную ловлю, то есть уженье,
каждого большого линя, язя или головля воображал я
на удочке, представляя себе, как бы он стал биться и метаться и как было бы весело вытащить его
на берег.
Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворен, перед
каждым образом, в золоченой ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя
на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась.
На меня напал безотчетный страх, что
каждую минуту может случиться какое-нибудь подобное неожиданное несчастье с отцом, с матерью и со всеми нами.
Каждый день надо было раза два побывать в роще и осведомиться, как сидят
на яйцах грачи; надо было послушать их докучных криков; надо было посмотреть, как развертываются листья
на сиренях и как выпускают они сизые кисти будущих цветов; как поселяются зорки и малиновки в смородинных и барбарисовых кустах; как муравьиные кучи ожили, зашевелились; как муравьи показались сначала понемногу, а потом высыпали наружу в бесчисленном множестве и принялись за свои работы; как ласточки начали мелькать и нырять под крыши строений в старые свои гнезда; как клохтала наседка, оберегая крошечных цыпляток, и как коршуны кружились, плавали над ними…
Около самого дома древесной тени не было, и потому мы вместе с сестрицей ходили гулять, сидеть и читать книжки в грачовую рощу или
на остров, который я любил с
каждым днем более.
Мы должны были поспеть
на перевоз
на солнечном восходе, чтоб переправиться через реку в тихое время, потому что
каждый день, как только солнышко обогреет, разыгрывался сильный ветер.
Потихоньку я выучил лучшие его стихотворения наизусть. Дело доходило иногда до ссоры, но ненадолго:
на мировой мы обыкновенно читали наизусть стихи того же князя Долгорукова, под названием «Спор». Речь шла о достоинстве солнца и луны. Я восторженно декламировал похвалы солнцу, а Миницкая повторяла один и тот же стих, которым заканчивался почти
каждый куплет: «Все так, да мне луна милей». Вот как мы это делали...
Я начинал смотреть
на нее с благоговением, гордился ею и любил с
каждым днем более.
— Неужели останешься одна в Багрове?» Тетушка задумалась и потом отвечала, что она переедет к сестрице Александре Степановне и что
каждый месяц вместе с ней будет приезжать молиться и служить панихиды
на могиле матери.
Так он приказал над
каждым колодцем по деревянной девке поставить, как есть одетые в кумашные сарафаны, подпоясаны золотым позументом, только босые; одной ногой стоит
на колодце, а другую подняла, ровно прыгнуть хочет.
«Умереть тебе смертью безвременною!» У честного купца от страха зуб
на зуб не приходил; он оглянулся кругом и видит, что со всех сторон, из-под
каждого дерева и кустика, из воды, из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, все страшилища безобразные.
Неточные совпадения
Батюшка пришлет денежки, чем бы их попридержать — и куды!.. пошел кутить: ездит
на извозчике,
каждый день ты доставай в кеятр билет, а там через неделю, глядь — и посылает
на толкучий продавать новый фрак.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой
на догадки, и потому
каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий. Да, и тоже над
каждой кроватью надписать по-латыни или
на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
А стало бы, и очень бы стало
на прогоны; нет, вишь ты, нужно в
каждом городе показать себя!
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили
каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?