Неточные совпадения
На другой
день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а
на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки
на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в
день.
На другой
день вдруг присылает он человека за мною; меня повел сам отец.
Но для этой поездки надобно было иметь деньги, а притом куда
девать,
на кого оставить двух маленьких детей?
В самом
деле, нигде нельзя отыскать такого разнообразия гальки, как
на реке Белой; в этом я убедился впоследствии.
Эта первая кормежка случилась не в поле, а в какой-то русской деревушке, которую я очень мало помню; но зато отец обещал мне
на другой
день кормежку
на реке Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю, о которой я знал только по его же рассказам.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое
дело, ты все
дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет
дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало
на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но
на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Дело состояло в том, что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения были ниже родника, то он провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья, и в-третьих, в хлевы, куда загонялся
на ночь скот и лошади.
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал
на мать; я кивнул и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем
дело, и не встревожу больную.
Сам он и вся семья ели постное, и дедушка, несмотря
на то, что первый
день как встал с постели, кушал ботвинью, рыбу, раки, кашу с каким-то постным молоком и грибы.
На другой
день вся барщина ездила отыскивать и также ничего не нашла.
Уж
на третий
день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Уж
на другой
день пришел в себя и есть попросил.
Осенняя ночь длинна, и потому неизвестно, когда он попал в овражек; но
на другой
день, часов в восемь утра, поехав
на охоту, молодой Багров нашел его уже мертвым и совершенно окоченевшим.
На другой
день, когда мы пришли здороваться к дедушке, он довольно сурово сказал мне: «Я слышу, что ты все хнычешь, ты плакса, а глядя
на тебя, и козулька плачет.
Понимая
дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас
на дедушку, бабушку и тетушку и что мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем и не ошибся.
Я стал в тупик; мне приходило даже в голову: уж в самом
деле не солгал ли я
на няньку Агафью; но Евсеич, который в глаза уличал ее, что она все бегала по избам, успокоил мою робкую ребячью совесть.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и
на другой
день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.
Волков
на другой
день, чтоб поддержать шутку, сказал мне с важным видом, что батюшка и матушка согласны выдать за него мою сестрицу и что он просит также моего согласия.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго не могли без смеха смотреть
на Волкова, который принужден был несколько
дней просидеть дома и даже не ездил к нам;
на целый месяц я был избавлен от несносного дразненья.
Проснувшись, или, лучше сказать, очувствовавшись
на другой
день поутру, очень не рано, в слабости и все еще в жару, я не вдруг понял, что около меня происходило.
Дня через два, когда я не лежал уже в постели, а сидел за столиком и во что-то играл с милой сестрицей, которая не знала, как высказать свою радость, что братец выздоравливает, — вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с ними, чтоб никто
на меня не сердился.
Как бы то ни было, только в один очень памятный для меня
день отвезли нас с Андрюшей в санях, под надзором Евсеича, в народное училище, находившееся
на другом краю города и помещавшееся в небольшом деревянном домишке.
Перекликав всех по списку и испытав в степени знания, Матвей Васильич задал урок
на следующий раз:
дело шло тоже о цифрах, об их местах и о значении нуля.
В самом
деле, не ближе как через час Евсеич пришел сказать мне, что лед
на реке ломается.
Каждый
день картина изменялась, и наконец разлив воды, простиравшийся с лишком
на восемь верст, слился с облаками.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились
на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
«Давай, соколик, удить со
дна, — сказал он мне, — и станем насаживать червяков побольше, а я закину третью удочку
на хлеб».
На другой
день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом с милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы. Мать с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли; с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
В самом
деле, едва мы успели напиться чаю, как перед нашими воротами показалась какая-то странная громада верхом
на лошади.
Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в эту должность: она всякий
день должна была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде,
на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому
дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря
на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Проснувшись
на другой
день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали
на подволоке,
на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Мансуров не мог оставаться без какого-нибудь охотничьего занятия; в этот же
день вечером он ходил с отцом и с мужем Параши, Федором, ловить сетью
на дудки перепелов.
На другой
день Мансуров ходил
на охоту с ружьем также вместе с моим отцом; с ними было две легавых собаки, привезенных Мансуровым.
Кроме обыкновенных прогулок пешком ежедневно поутру и к вечеру, мать очень часто ездила в поле прокатываться, особенно в серенькие
дни, вместе с отцом, со мною и сестрицей
на длинных крестьянских дрогах, с которыми я познакомился еще в Парашине.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень не понравилось, чего и ожидать было должно по моему нежеланью туда ехать; но и в самом
деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и дом
на пустоплесье, без сада и тени,
на солнечном припеке.
Я долго и неутешно плакал и целый
день не мог ни
на кого смотреть.
По счастию,
на другой
день мы уехали из Алмантаева.
Без А. П. Мансурова, этого добрейшего и любезнейшего из людей, охоты не клеились, хотя была и тоня, только
днем, а не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили
на охоту с ружьями и удили целым обществом
на озере.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и потому садилась
на дроги, выезжала
на дорогу и каталась по ней час и более, а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или с отцом, но через несколько
дней я стал проситься, чтоб она брала меня с собою, и потом я уже всегда ездил прогуливаться с нею.
Самое любимое мое
дело было читать ей вслух «Россиаду» и получать от нее разные объяснения
на не понимаемые мною слова и целые выражения.
В один прекрасный осенний
день, это было воскресенье или какой-нибудь праздник, мы возвращались от обедни из приходской церкви Успения Божией Матери, и лишь только успели взойти
на высокое наше крыльцо, как вдруг в народе, возвращающемся от обедни, послышалось какое-то движение и говор.
Все были в негодовании
на В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько не знаю, — который публично показывал свою радость, что скончалась государыня, целый
день велел звонить в колокола и вечером пригласил всех к себе
на бал и ужин.
На другой
день я уже рассказывал свои грезы наяву Параше и сестрице, как будто я сам все видел или читал об этом описание.
На другой
день к обеду действительно все сборы были кончены, возок и кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу в третьем. Мы должны были проехать несколько станций по большой Казанской дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.
Проснувшись
на другой
день поутру, я подумал, что еще рано; в возке у нас был рассвет или сумерки, потому что стеклышки еще больше запушило.
Скоро прошел короткий зимний
день, и ночная темнота, ранее обыкновенного наступавшая в возке, опять нагнала страхи и печальные предчувствия
на мою робкую душу, и, к сожалению, опять недаром.