Я не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней;
как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в траву или жниву, — на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
Неточные совпадения
Я попросил позволения развести маленький огонек возле того места, где мы сидели, и когда получил позволение, то, не помня себя от радости, принялся хлопотать об этом с помощью Ефрема, который в дороге
вдруг сделался моим
как будто дядькой.
Светец, с ущемленной в него горящей лучиной, которую надобно было беспрестанно заменять новою, обратил на себя мое особенное внимание; иные лучины горели как-то очень прихотливо: иногда пламя пылало ярко, иногда чуть-чуть перебиралось и
вдруг опять сильно вспыхивало; обгоревший, обуглившийся конец лучины то загибался крючком в сторону, то падал, треща, и звеня, и ломаясь; иногда
вдруг лучина начинала шипеть, и струйка серого дыма начинала бить,
как струйка воды из фонтанчика, вправо или влево.
Мне жаль было
вдруг расстаться с ними, и я долго держал их в своей руке, но наконец принужден был бросить, сам не знаю,
как и когда.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили, а Параша повесила очень красивый, не знаю, из
какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю только, что на нем были такие прекрасные букеты цветов, что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили такие же гардины — и комната
вдруг получила совсем другой вид, так что у меня на сердце стало веселее.
Мысль остаться в Багрове одним с сестрой, без отца и матери, хотя была не новою для меня, но
как будто до сих пор не понимаемою; она
вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но
как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам,
как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам,
вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери,
как безумный, в тоске и страхе.
Робость моя
вдруг прошла, и печальное Багрово
как будто повеселело.
Я живо помню,
как он любовался на нашу дружбу с сестрицей, которая, сидя у него на коленях и слушая мою болтовню или чтение,
вдруг без всякой причины спрыгивала на пол, подбегала ко мне, обнимала и целовала и потом возвращалась назад и опять вползала к дедушке на колени; на вопрос же его: «Что ты, козулька, вскочила?» — она отвечала: «Захотелось братца поцеловать».
Это произвело на меня такое действие, что я
вдруг,
как говорили, развернулся, то есть стал смелее прежнего, тверже и бойчее.
Иногда долго я не верил словам моих преследователей и отвечал на них смехом, но
вдруг как-то начинал верить, оскорбляться насмешками, разгорячался, выходил из себя и дерзкими бранными словами,
как умел, отплачивал моим противникам.
Дня через два, когда я не лежал уже в постели, а сидел за столиком и во что-то играл с милой сестрицей, которая не знала,
как высказать свою радость, что братец выздоравливает, —
вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с ними, чтоб никто на меня не сердился.
Вдруг Матвей Васильич заговорил таким сердитым голосом,
какого у него никогда не бывало, и с каким-то напевом: «Не знаешь?
Сначала я слышал,
как говорила моя мать, что не надо ехать на бал к губернатору, и
как соглашались с нею другие, и потом
вдруг все решили, что нельзя не ехать.
Вдруг мне послышался издали сначала плач; я подумал, что это мне почудилось… но плач перешел в вопль, стон, визг… я не в силах был более выдерживать, раскрыл одеяло и принялся кричать так громко,
как мог, сестрица проснулась и принялась также кричать.
Я стал умываться и
вдруг вслушался в какое-то однообразное, тихое, нараспев, чтенье, выходившее
как будто из залы.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца,
как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
Я
вдруг как будто забыл, что маменька нас благословила, простилась с нами…
Мне особенно было неприятно, когда мать, рассуждая со мной,
как с большим,
вдруг переменяла склад своей речи и начинала говорить, применяясь к моему детскому возрасту.
Отец не мог
вдруг поверить, что лукояновский судья его обманет, и сам, улыбаясь, говорил: «Хорошо, Пантелей Григорьевич, посмотрим,
как решится дело в уездном суде».
Пройдя длинный ряд,
вдруг косцы остановились и принялись чем-то точить свои косы, весело перебрасываясь между собою шутливыми речами,
как можно было догадываться по громкому смеху: расслышать слов было еще невозможно.
Вдруг копчик вылетел на поляну, высоко взвился и, кружась над косцами, которые выпугивали иногда из травы маленьких птичек, сторожил их появленье и падал на них,
как молния из облаков.
Когда же птичка благополучно, несмотря на наши помехи, высиживала свои яички и мы
вдруг находили вместо них голеньких детенышей с жалобным, тихим писком, беспрестанно разевающих огромные рты, видели,
как мать прилетала и кормила их мушками и червячками…
Поди чай, у нее и чаю и кофею мешки висят?..»
Вдруг Параша опомнилась и точно так же,
как недавно Матрена, принялась целовать меня и мои руки, просить, молить, чтоб я ничего не сказывал маменьке, что она говорила про тетушку.
Поведение тетушки Татьяны Степановны, или, лучше сказать, держанье себя с другими,
вдруг переменилось, по крайней мере, она казалась уже совершенно не такою,
какою была прежде.
Из девушки довольно веселой и живой, державшей себя в доме весьма свободно и самостоятельно,
как следует барышне-хозяйке, она
вдруг сделалась печальна, тиха, робка и до того услужлива, особенно перед матерью, что матери это было неприятно.
Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом,
вдруг. Вся группа должна переменить положение в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом,
как будто из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Городничий. Что, Анна Андреевна? а? Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе и во сне не виделось — просто из какой-нибудь городничихи и
вдруг; фу-ты, канальство! с
каким дьяволом породнилась!
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая!
Вдруг вбежала,
как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право,
как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя,
как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Анна Андреевна. Ну вот видишь, дура, ну вот видишь: из-за тебя, этакой дряни, гость изволил стоять на коленях; а ты
вдруг вбежала
как сумасшедшая. Ну вот, право, стоит, чтобы я нарочно отказала: ты недостойна такого счастия.
Хлестаков.
Как же,
как же, я
вдруг. Прощайте, любовь моя… нет, просто не могу выразить! Прощайте, душенька! (Целует ее ручку.)