Юркин хуторок

— Ай! ай! ай! — послышался отчаянный визг Бобки, безмятежно до сих пор копошившегося в речном песке и отыскивавшего пескарей и колюшек.

— Что, что такое? — кинулись к нему со всех ног Юрик, Сережа и Мая.

— Ай! ай! ай! Змея! — продолжал он кричать во весь голос и отчаянно тряс правой рукою. На указательном пальце Бобки повисло что-то безобразное, черное, продолговатое, с длинными клещами, уцепившимися изо всей силы за указательный пальчик мальчугана.

— Да это рак! Маленький речной рак! — вскричали в один голос Сережа, Юрик и Мая.

Бобке, однако, от этого открытия отнюдь не было легче. Он по-прежнему тряс изо всех сил рукою, защемленною клешнями рака, и пронзительно визжал от нестерпимой боли. Юрик с трудом отцепил рака от бедного, мигом вздувшегося пальчика братишки и хотел уже бросить его обратно в реку, как вдруг Мая неожиданно схватила его за руку и оживленно заговорила, блестя разгоревшимися глазами:

— Нет, нет, не бросай его! Он нам пригодится… Вот славную-то штуку я придумала! Ваш противный Фрицка останется доволен ею. Узнает, как в другой раз оставлять вас, бедненьких, без пикника! О, как я проучу его, гадкого, противного! Юрик, дай твое ведерко, положим в него нашего пленника. Да смотрите, чтобы ни одна душа не знала, что мы его нашли. А потом…

Тут, нагнувшись к Юркиному уху, Мая зашептала что-то так тихо, что другие мальчики не могли ничего расслышать. Юрик же так и покатился со смеху, выслушав свою приятельницу.

Должно быть, новая проделка, выдуманная Маей, была очень смешна и забавна, потому что когда ее сообщили потом Сереже, а за ним и Бобке, то оба они так и повалились на траву от охватившего их сильного приступа смеха. Потом, подхватив ведерко с раком, копошившимся на дне, они опрометью помчались к дому, так громко хохоча и крича по дороге, что из людской, из птичника и из конюшни — отовсюду повысунулись удивленные и любопытные лица прислуги, желая узнать, отчего так весело смеются проказники-барчата.

Фридрих Адольфович имел одну слабость. В кармане его сюртука находилась дорогая старинная фарфоровая табакерка, наполненная нюхательным табаком, и два раза в день — утром, встав с постели, и вечером, ложась спать, — добрый немец открывал табакерку, доставшуюся ему по наследству от матери, с нарисованным на крышке по фарфору ее портретом, и, погрузив в нее свой маленький шарообразный носик, он наслаждался некоторое время ароматным запахом табака. Потом он, обязательно чихнув два-три раза, закрывал табакерку и прятал ее в карман.

Сегодня Фридрих Адольфович был особенно хорошо настроен. Еще поутру веселая Евгеша подала ему за завтраком какой-то объемистый пакет с наклеенной на нем заграничной маркой. Гросс вскрыл конверт, прочел письмо, и лицо его просияло. На вопрос детей, откуда оно, Фридрих Адольфович коротко ответил:

— От моего князя Витенька, — и прибавил сам себе каким-то размягченным, радостным голосом, потирая свои полные ручки: — Ошень хорошо! Даже ошень хорошо!

Целый день он ходил довольный и радостный, с сияющим от удовольствия лицом. А когда дети спрашивали, что с ним и отчего он радуется, добродушный толстяк делал таинственно-лукавую гримасу и отвечал им с счастливым смехом:

— Нельзя говорить! Это мой тайна покамест! Тайна Фридрих Адольфович. Много будет знавайт, скоро состарится!

Вечером он с разными шутками и прибаутками укладывал детей. Когда мальчики были уже в постелях, Гросс подошел к окошку, у которого сидел постоянно, пока дети не засыпали, Сережа и Юрик спали вместе, Бобка — в соседней Лидочкиной комнате, и погрузился в сладкие мечты.

Фридрих Адольфович был очень счастлив. Надо вам сказать, что как только добрый Гросс увидел впервые слепую дочь Волгина, сердце чуткого немца сжалось от жалости. Кроткий слепой ребенок пробудил в душе доброго толстяка самое живое сострадание, и под впечатлением этого чувства он написал письмо своему бывшему воспитаннику, который уже около семи лет изучал за границей медицину: подробно изложив всю историю слепоты несчастной девочки, он спрашивал совета у князя Виталия, к какому врачу обратиться для серьезного пользования малютки и кто из них может вернуть ей зрение.

Какова же была радость старика, когда сегодня он получил ответ от молодого князя, в котором тот писал ему, что случай со слепотою Лидочки настолько заинтересовал его, что он сам приедет пользовать больную и применит к ее выздоровлению одно только что открытое лечебное средство.

Около шести лет не видел добряк Гросс своего «Витеньку» и не мудрено поэтому, если подобное счастливое известие наполнило радостью сердце старика. Он с удовольствием задумался теперь о своем воспитаннике — не о взрослом, усатом докторе-хирурге в золотом пенсне, каким он был изображен на портрете, присланном из-за границы, а о маленьком мальчике в матросском костюмчике, с темными локонами, вьющимися кольцами по плечам, который кричал ему, Гроссу, своим звонким голоском: «Где вы, Фриценька? Мне скучно без вас! Поиграйте со мною немножко».

И, вспоминая таким образом чернокудрого ласкового князька, Фридрих Адольфович полез в карман, вынул оттуда табакерку и поднес ее машинально к лицу. В глубокой задумчивости глядя в окно, он нажал крышку и, с удовольствием вдыхая в себя ароматичный запах, исходящий из табакерки, погрузил в нее свой маленький шарообразный, немного смешной носик. В ту же минуту безобразное черное существо потянулось к этому носику своими длинными клешнями и, крепко уцепившись за самый его кончик, повисло всею своею тяжестью под ним.

Старик закричал с испугу, выронив при этом из рук табакерку, и фарфоровая с эмалевым портретом крышка разбилась вдребезги.

— О, боже мой! Кто это есть? Што это есть? — с выпученными глазами и бледным лицом бегая по комнате, кричал несчастный.

Рак между тем по-прежнему висел на кончике носа и не отпускал его. Сережа и Юрик задыхались от смеха, зарываясь головами в подушки.

На звон разбитой табакерки из соседней комнаты прибежал Бобка в длинной, до пят, ночной рубашонке. При виде смеющихся братьев Бобка тоже было фыркнул со смеха, но, заметив разбитую табакерку на полу, он разом затих и перестал смеяться.

Когда Юрик незаметно вынул за обедом из кармана Фридриха Адольфовича злосчастную табакерку, чтобы положить в нее рака и снова так же незаметно опустить ее в карман гувернера, Бобка заранее потешался над задуманной Маей новой проказой. Но при виде разбитой табакерки мальчику стало как будто стыдно и совестно. И бегающий с висевшим у него под носом раком несчастный Гросс не казался ему уже смешным, а скорее жалким.

Наконец Фридрих Адольфович чихнул на всю комнату, и рак, очевидно, испуганный этим богатырским чиханьем, разом отпал, оставив нос старика в покое.

Почувствовав неожиданную свободу, Фридрих Адольфович бросился подбирать осколки табакерки.

— О, какой злой мальшик, — трепещущим от волнения голосом говорил он. — А я еще так любиль вас… Негодний, безсердечний мальшишки! О, портрет моя мамахен, единственный сувенир после ее смерти, и ви разбиль его. О, не хочу больше оставайт у вас ни одного дня! И завтра же я буду уезжаль от ваш дом! Стидно вам! Стидно! Стидно!

Мальчикам действительно было стыдно за их поступок. Они уже не смеялись больше, но смирнехонько лежали в своих постельках. А Бобка со слезами на глазах помогал подбирать осколки злосчастной табакерки. Шалость зашла слишком далеко. Мальчики Волгины были вовсе не злые дети, и они никак не предчувствовали такого несчастного конца своей глупой забавы.

Весь следующий день дети ходили, как в воду опущенные. История с табакеркой не давала им покоя. Еще больше смущало и угнетало их совесть то обстоятельство, что Фридрих Адольфович не только не пожаловался на них отцу, но и с ними ни словом не обмолвился об их злой проделке. Поутру он долго укладывал свой чемоданчик, и они слышали, как он говорил попугаю:

— Ну, мой попочка… Ми будем поезжаль с тобой на старий квартир, где нас не будут абижаль как здесь.

И, слыша эти фразы, мальчикам становилось еще обиднее и больнее за свой недобрый поступок со стариком.

К завтраку пришла Мая.

— Что вы носы повесили? — с недоумением спрашивала она своих трех приятелей.

Юрик тотчас же рассказал ей про печальное происшествие с табакеркой. Против ожидания, Мая схватилась за бока и хохотала как безумная во все время рассказа.

— Чего ты смеешься? — удивлению спрашивали ее мальчики. — Или ты не поняла, что Фридрих Адольфович уходит от нас, обиженный за нашу проделку?

— И хорошо, что уходит! — весело вскричала балованная девочка. — Или вы забыли, как не хотели его приезда? Помните? А теперь, когда извели его вконец, достигли своей цели, заставили уйти от вас, повесили носы и чуть не хнычете… Хороши! Нечего сказать! Стыдитесь! А еще мальчиками называетесь!

— И правда! Что это мы киснем в самом деле? — нерешительно заговорил Юрик. — Разве нам не лучше было без него? Вот будет худо, если он папе пожалуется на нас, а то пускай себе уезжает к своему князеньке за границу.

Но Фридрих Адольфович никому не пожаловался, и даже когда Юрий Денисович попросил его сопровождать детей на верховой прогулке, добрый Гросс тотчас же изъявил свое согласие.

— Это будет мой последний прогулька с вами, — сказал он, когда дети остались с ним наедине, без отца и сестры, ничего не подозревавших о вчерашнем происшествии, — завтра я буду уезжаль, а сегодня я еще служиль у вас.

— Ну, и «уезжаль» себе на здоровье! — мысленно передразнил его Юрик.

Юрик был в восторге. Отец приказал кучеру оседлать для Сережи Аркашку — красивую верховую лошадь, а для него, Юрика, шустрого Востряка. Гросс, Бобка и Мая должны были ехать в кабриолете.

— Только, пожалуйста, поезжайте рысью, — наказывал Юрий Денисович сыновьям, — рысью и шагом, и думать не смейте о галопе. Лошади будут послушны, и вам не придется понукать их: Вострячок очень смирен, пока ему не дают шпоры и не горячат его. Но лишь только его пускают галопом, он начинает волноваться, и, весьма может случиться, понесет. Слышишь, Юрий? Я надеюсь на твое благоразумие, — заключил Волгин, обращаясь к сыну.

— Не беспокойся, папа! Я не буду шпорить Вострячка и поеду шагом или легкой рысцою, — убежденно проговорил мальчик.

И Юрий Денисович вполне успокоился, положившись на благоразумие сына.

Сначала все шло хорошо. Сережа и Юрик ехали подле кабриолета, которым правила Мая и где сидели Фридрих Адольфович и Бобка.

Фридрих Адольфович был грустен и озабочен вследствие предстоящего отъезда с хутора, где он надеялся спокойно прожить лето и дождаться своего «ненаглядного князеньку». Ему не хотелось было покидать доброго Волгина, слепую Лидочку и даже того маленького человека, который смирнехонько сидел теперь подле него в кабриолете с печальным и растерянным видом.

Бобке было бесконечно жаль гувернера, но он стыдился признаться в этом братьям, боясь получить от них какое-нибудь обидное прозвище за свою неуместную чувствительность. И потому Бобка ехал как в воду опущенный, и прогулка не доставляла ему никакого удовольствия сегодня. Между тем Мае надоело спокойно править лошадью и ехать почти шагом из-за того только, чтобы дать возможность мальчикам поспевать за кабриолетом. Она стегнула лошадку концами вожжей, и легкий экипаж понесся быстрее по ровной проселочной дороге.

— Остановись, Мая! Мы не можем поспеть за тобою! — кричал Сережа.

— Пришпорь лошадь и догонишь, — отвечала ему со смехом маленькая шалунья.

— О, разве ви не слишаль, как его папахен просиль их не ехать в галеп? — вмешался в разговор Фридрих Адольфович.

— А разве они такие маленькие, что не умеют ездить? — рассмеялась девочка. — Ну, пусть Сережа боится скорой езды — он известный трусишка, но Юрик — ведь он хвалится, что ничего не боится… Юрик, а Юрик! — закричала она мальчику. — Что ты-то отстал? Или ты трусишь, как и Сережа?

Юрик, считавший себя очень отважным, весь вспыхнул от негодования. Он — трус? Он-то, Юрик?!

В одну минуту и предостережение отца, и данное им обещание не пускать в галоп лошадей — все было забыто. Юрик помнил только одно, что он не трус и должен во что бы то ни стало доказать это Мае.

Он изо всей силы ударил каблуками бока Востряка…

Нервная и нравная лошаденка, не привыкшая к такому крутому обращению, с места взяла в карьер и понеслась вперед с быстротою ветра. От быстрого прыжка Юрик едва усидел в седле. Фуражка упала с его головы, правая нога выпустила стремя, и он несся, как стрела, выронив поводья из рук и вцепившись руками в гриву лошади.

Напрасно Бобка кричал ему изо всех сил:

— Остановись, Юрик! Остановись! И папа не позволил скакать так!

Напрасно Фридрих Адольфович вторил Бобке испуганным голосом:

— Ах, боше мой! Боше мой! Он убивается! Он убивается сей же момент!

Ничто уже не могло остановить скачки Юрика, или, вернее, его разгорячившегося коня.

Востряк летел во всю прыть, и крики детей и гувернера не остановили, а скорее еще более подзадоривали его.

Бледный, испуганный Юрик едва держался в седле… Вот мимо него быстро, как молния, промелькнула роща… Вот виднеется вдалеке деревня… вот синеет большая запруда, где бабы полощут белье. И все это лишь только покажется, тотчас же пропадает из вида благодаря его бешеной скачке. А конь несется все быстрее и быстрее… Уже голова начинает кружиться у бедного мальчугана, руки, схватившиеся за гриву, слабеют с каждой минутой… Вот-вот сейчас они, обессиленные, выпустят гриву Востряка…

Теперь уже Востряк несется по улице деревни. С двух сторон тянутся убогие избы… А около крылечек играют чумазые ребятишки. Старшие на работе в поле, и только одна детвора и хозяйничает.

— Ай! Ай! — кричат они, указывая на скачущего во весь опор Юрика. — Барчонок-то! Ишь ты как!

Но барчонок уже ничего не видит и не слышит. С непривычки к верховой езде (Юрик и Сережа только недавно начали ездить верхом под руководством кучера Степана) и тем более к такой скачке, мальчик совсем ослаб и измучился.

А Востряк, как нарочно, разгоряченный скачкой, все подбавляет и подбавляет ходу. Вот он уже не скачет, а словно молния прорезывает воздух все быстрее и быстрее… И избы, и дети, и кривая улица остаются далеко позади маленького всадника.

Но вдруг из-за крайнего строения, приютившегося на самом краю деревни, выскакивает громадный лохматый пес и с громким лаем бросается под ноги Востряка. Испуганный Востряк сделал отчаянный прыжок в сторону. От этого неожиданного движения Юрик потерял равновесие и, выпустив гриву лошади из рук, упал из седла прямо на твердую каменистую дорогу, громко вскрикнув от боли и разом потеряв сознание.

Если бы Юрик мог оглянуться назад во время своей бешеной скачки, он бы увидел, что, как только лошадь понесла его, вокруг кабриолета произошло заметное смятение. Фридрих Адольфович насильно отобрал вожжи у правившей Май и, остановив экипаж, поспешно вышел из него.

— Давайт менэ ваш лошадь, — обратился он к Сереже, — а ви сажайт на мое место в экипаж. Я буду догоняль Юрик и остановиль ево!

— Да как же вы сядете на лошадь, ведь вы и ездить-то не умеете, да и боитесь лошадей? — недоумевал Сережа, глядя во все глаза на взволнованное, заметно побледневшее лицо гувернера.

Добрый немец действительно боялся лошадей и ни за что не решался садиться на них, как ни уговаривали его мальчики. К верховой езде Гросс питал самый отчаянный страх и какую-то необъяснимую ненависть. Потому-то Сережа и был так сильно удивлен, когда Фридрих Адольфович приказал ему сойти с Аркашки и занять его место в кабриолете.

С бледным, но решительным лицом старый гувернер стал карабкаться в седло. Благодаря своей полноте он долго не мог занести ногу в стремя. К тому же Аркашка, зараженный дурным примером своего четвероного приятеля — Востряка, никак не хотел спокойно стоять на месте и всячески выражал свое нетерпение.

Наконец Гросс, тяжело пыхтя и отдуваясь, взгромоздился в седло.

— Ню, ню! В галеп! — закричал он, дернув за повод Аркашку.

Проказнику того только и надо было. Он сделал отчаянный прыжок вперед и полетел стрелою следом за Востряком, нагоняя его в бешеном, неудержимом галопе.

Если бы кто-нибудь взглянул теперь на необыкновенного всадника, сидевшего на спине Аркашки, то уж, конечно, не удержался бы от смеха.

Толстый Фридрих Адольфович был мало похож на лихого кавалериста. По обоим бокам Аркаши беспомощно болтались его толстые ножки в клетчатых брюках, которые никак не могли попасть в стремена; лицо с плотно зажмуренными от страха глазами выражало неподдельный ужас. Но в голове невольного всадника, несмотря на весь его страх перед отчаянной скачкой, неотвязчиво стояла одна только мысль: догнать Юрика во что бы то ни стало. Догнать и остановить его, даже если бы ему, Гроссу, пришлось после этого умереть от подобной бешеной скачки. Таким образом он доскакал до деревни, но не успел уже спасти Юрика от падения. Когда Аркашка подлетел во всю свою лошадиную прыть к злополучному месту, мальчик уже лежал на земле без малейших признаков сознания.

— О, бедний ребенок! Мой несшастный мальшик! — чуть не плача лепетал, склоняясь над ним, добрый немец. — О, зашэм ви не слюшал ваш папахен! О! О! Как ви бледний! Што с вам слюшился? Говорит, о, говорит, ради бога!

Но Юрик не мог ничего говорить. Он по-прежнему лежал без признаков жизни, с лицом бледным, как у мертвеца. А над ним стояли как ни в чем не бывало два виновника его несчастья: и злополучный Востряк, и незнакомый пес, так неожиданно испугавший шальную лошадь и оказавшийся самой мирной дворняжкой, стерегущей крайнюю избу.

Фридрих Адольфович с минуту постоял в раздумье над Юриком. Потом, убедившись, что дети не едут за ним и что они, должно быть, испугавшись и окончательно растерявшись, повернули обратно на хутор, он осторожно приподнял бесчувственного Юрика с земли. «Юрик! Бедний! Несшастный мальшик!» — говорил он все время.

Взяв Юрика на руки, он понес его назад по дороге к хутору, предварительно привязав лошадей к забору, примыкавшему к крайней избе, и настрого приказав караулить их сбежавшимся ребятишкам.

Жара стояла нестерпимая, солнце пекло вовсю… К тому же десятилетний Юрик был тяжелым, крупным мальчиком, и нести его было нелегко. По лицу бедного Фридриха Адольфовича текли ручьи пота и глаза его выражали мучительную усталость. Бедный толстяк еле-еле передвигал ноги под чрезмерной тяжестью своей ноши. Но он не думал о себе. Все его мысли сосредоточились на несчастном ребенке. Он совсем позабыл о том, как много неприятностей и горя причинил ему этот ребенок за короткое время его пребывания на хуторе.

— Бедний, бедний мальшик! — повторял поминутно добрый Гросс, с нежностью вглядываясь в бледное, худенькое, осунувшееся разом личико бесчувственного Юрика. — Бедний, несшастний ребенок! — и окончательно забывал при этом, что он сам умирает от усталости и не может передвигать ноги под тяжестью своей ноши.

Около самого хутора их встретил испуганный и встревоженный Юрий Денисович, прислуга и дети. Последние, как и предполагал Фридрих Адольфович, вернулись на хутор и рассказали отцу о несчастье, случившемся с Юриком. Тот выбежал навстречу сыну, сам не менее бледный, нежели Юрик, все еще без чувств лежавший на руках выбившегося из сил Гросса.

Мальчика тотчас же понесли в его комнату и уложили в постель.

Приехавший к вечеру из уездного города доктор нашел у Юрика вывих плеча и легкое сотрясение мозга.

Плечо вправили, но бедный мальчик страдал при этом невыносимо. Его непослушание обошлось очень дорого на этот раз. Бедный Юрик заболел и должен был оставаться несколько дней в постели.

Пятый день лежал уже Юрик. Вывихнутое плечо нестерпимо болело. Мальчик все время ныл и капризничал вследствие своей болезни.

— Фридрих Адольфович, — звал он поминутно гувернера, — дайте мне пить! Неужели же вы не видите, как засохли мои губы! Я хочу пить! Пить! Пить! Пить!

— Но, милый мальшик! Ви уже випили два стакан! Так много пить вредно. И доктор запретил вам это, — слабо возражал больному добрый Гросс.

— Но доктор ничего не понимает, — раздражаясь, говорил Юрик. — Дайте мне пить, вам говорят…

— Вот, вот питье! Пейте, только не вольнюйтесь; для вас вредно вольноваться, — торопливо успокаивал его Фридрих Адольфович, поднося питье к действительно запекшимся от жара губам мальчика.

— Да разве это питье? Это бурда какая-то! — чуть не плача, кричал Юрик и выплескивал лимонад из стакана прямо на одеяло и на подушку, глядя в лицо гувернера сердитыми, блестящими от гнева глазами.

— Ай, ай, ай! — покачивая головою, кротко увещевал его тот. — Разве можно так поступать! Ай, ай, ай! Ви облил себя и все кругом из стакана!

И он с чисто ангельским терпением менял наволочки и одеяло на постели больного, и ни одного слова упрека или неудовольствия не срывалось с его губ.

Юрик с каждым днем капризничал все больше и больше, всячески издеваясь над бедным Фридрихом Адольфовичем. Но тот сносил все капризы и прихоти больного, не выказывая ему своего нетерпения и неудовольствия. И только когда капризы эти становились положительно невыносимыми для бедного Гросса, он шел к окну, на котором стояла клетка с его другом-попугаем, и отводил душу, как говорится, в разговоре с любимой птицей.

Об отъезде своем Гросс уже не думал. Как только случилось несчастье с Юриком, добрый немец отложил этот отъезд на неопределенное время.

— Поправится мальшик, я и буду уехаль, — говорил сам себе добряк, — а покудова он заболевайть, грешно уходит от его.

К счастью, теперь доброму Гроссу было меньше забот с остальными детьми, и он мог все свое время посвящать больному. Сережа и Бобка, испуганные болезнью Юрика, заметно притихли и уже не думали об обычных шалостях и проказах. Мая была сильно сконфужена, чувствуя свою вину в этом злополучном происшествии, и не показывалась на хуторе. В доме стояла тишина, какая всегда бывает там, где находятся больные.

А Юрик все капризничал и капризничал без конца. И чем заметнее поправлялось его здоровье, тем бессмысленнее и чаще были его причуды.

По ночам, когда ему не спалось, он бесцеремонно будил Фридриха Адольфовича, который спал теперь в его комнате на месте Сережи, переведенного к Лидочке и Бобке, и заставлял его рассказывать сказки.

Фридрих Адольфович, измученный за день вечной возней у постели Юрика, безропотно вставал среди ночи и всячески развлекал своими рассказами больного.

И каких только сказок не рассказывал Юрику добрый старик! В них говорилось и о колдунах, и о добрых волшебниках, о феях и карликах, оборотнях и ведьмах. А Юрик все оставался недовольным, все ему не нравилось, все раздражало его!

Стоял жаркий июльский день. Юрик чувствовал себя значительно лучше, вывихнутое плечо почти не болело и только общая слабость не позволяла ему еще встать с постели. В саду под его окнами играли дети с пришедшей из лесного домика Маей. Их веселые голоса звучали особенно радостно в этот день или так, по крайней мере, казалось бедному, прикованному к постели Юрику. И это страшно раздражало и волновало выздоравливающего мальчика. Юрику было досадно и обидно, что он сам не может бегать и играть с детьми, и поэтому сегодня он особенно мучил своими причудами бедного Фридриха Адольфовича.

— Расскажите мне новую сказку, — тянул он недовольным голосом.

И когда добрый Гросс начал рассказывать самую интересную сказку, какую только знал и помнил, Юрик перебил его на полуслове, громко крича сердитым голосом:

— Какая гадкая сказка! Фи! Неужели вы ничего не знаете лучшего?

Не успел добряк-немец ответить что-либо своему воспитаннику, как с окна, где стояла клетка попугая, прозвучала та же самая фраза, произнесенная пронзительным, резким голосом.

— Какая гадкая сказка! Фи! Неужели вы ничего не знаете лучшего?

Это попка, слышавший уже не раз одну и ту же фразу, запомнил ее и теперь очень удачно передразнил ею Юрика.

Фридрих Адольфович не мог не улыбнуться на выходку своего любимца.

— А-а! Вы смеетесь надо мною, и вы и ваша гадкая птица! — выходя из себя от гнева, вскричал Юрик. — Не хочу ее. Уберите ее отсюда! Выпустите ее из клетки в сад! Она мне надоела, она мне мешает! — И он неожиданно залился капризными, злыми слезами.

— Ну, корошо! Ну, корошо! Я относиль его в мой комнат! — засуетился испуганный слезами мальчика Фридрих Адольфович.

— Нет! Из комнаты вашей мне слышен его противный голос! — все громче и громче кричал Юрик. — Пустите его в сад! В сад пустите! Видеть его не могу, противного! Не могу! Не могу! Не могу!

— Корошо! Корошо! — успокаивал Гросс расходившегося мальчика. — Я буду его выпускаль в сад! Не вольнюйтесь ви только, не тревожьтесь! Вам вредно это, ви больны.

И, поспешив к клетке, он вынул оттуда попку и пустил его из окна в сад. И последний, важно нахохлившись, с гордо поднятой головой, важно зашагал по дорожке. А Юрик, довольный тем, что настоял на своем, разом успокоился и стал внимательно слушать сказку о «воздушном замке», прерванную его неожиданным капризом.

Между тем у бедного Фридриха Адольфовича сердце ныло от страха за своего пернатого питомца. Выпущенный на свободу попка мог свободно уйти и заблудиться где-нибудь за хутором; наконец, его могла заклевать домашняя птица, разорвать собака и мало ли еще какие ужасы грозили попугаю, выпущенному впервые в сад из клетки.

И страхи Фридриха Адольфовича оправдались. Едва только он дошел в своей сказке до того места, когда принц Солнце поссорился с принцессою Луною, неожиданно раздались отчаянные крики в саду.

Кричали не только дети, кричал пронзительно и тоскливо хорошо знакомый старому гувернеру голос. Бедный Фридрих Адольфович даже побелел от ужаса. Он со всех ног бросился к окну и, высунувшись в сад, громко спрашивал, что случилось.

В ту же минуту на крокетной площадке, где играли дети, прозвучал плач Бобки, крик Митьки и взволнованный голос Сережи, приказывающий кому-то:

— Неси к Фридриху Адольфовичу, прямо к нему неси!

— Боше мой! Да што ше слючиль? Што слючиль? Што слючиль наконец? — шептал в страхе испуганным голосом Гросс.

— Ах, ничего не случилось! — раздраженно проговорил Юрик. — Просто кто-нибудь расквасил себе нос и…

Юрику не пришлось докончить своей фразы. Дверь с шумом отворилась, и в комнату вошли дети: Сережа, Бобка и Мая с Митькой во главе. На руках Митьки билось и трепетало маленькое окровавленное тельце попугая со свернутой набок и бессильно повисшей хохлатой головкой.

Фридрих Адольфович со всех ног бросился к Митьке, выхватил у него несчастную птичку и со стоном прижал ее к своей груди. А Митька между тем рассказывал, широко размахивая руками и тараща свои и без того вытаращенные глаза:

— Они шли… — говорил он, торопясь и захлебываясь, указывая пальцем на умирающего попку, — они шли, значит, а она… то есть кошка, значит, как шастнет из-за угла-то… Ну, я и того… камнем… А она… задави ее телега, как хватит… да бегом, да бегом… А у них уж, глядишь, и глазки закатились и головка на сторону… Известно, кошка… ни кто другой… Ну, тут я опять камнем… Ей в ногу угодил… На трех лапах ушла, а их бросила поперек дорожки… Мы и подняли, значит…

— О, боше мой! Боше мой! — прошептал с тоскою Фридрих Адольфович и с укором взглянул на Юрика.

Юрик лежал бледный и глубоко потрясенный этой сценой, отлично сознавая свою вину и перед Гроссом, и перед его несчастным любимцем. Умирающий попка еще слабо трепетал своими крылышками. Его круглые глазки смотрели прямо в глаза своему хозяину.

Вот он еще раз вздрогнул и, закатив глазки, затих без движения.

— Мой бедний друг! Мой бедний попагайчик! — воскликнул Фридрих Адольфович с тоской и выбежал из комнаты с птицей на руках…

— Кто это плачит? Юрик, ви? — раздался среди ночной тишины голос Фридриха Адольфовича.

Не получая ответа, он тотчас вскочил с постели и, подойдя к кроватке Юрика, с озабоченным видом наклонился над мальчиком. Вмиг две горячие детские ручонки схватили его руку и поднесли к губам, обливая ее слезами.

— Фридрих Адольфович! Милый, дорогой Фридрих Адольфович! — вырвалось с рыданьем из груди Юрика. — Я, негодный, гадкий, скверный мальчишка, но я даю вам слово исправиться! Я не буду больше! Никогда в жизни не буду! О, как я был зол! Как много неприятностей причинил я вам! Простите меня! Ради Бога простите! Или нет, не прощайте лучше! Сердитесь на меня! Браните меня, только не уезжайте от нас! Пожалуйста, не уезжайте! Дайте мне возможность загладить все мои ужасные проступки перед вами, доказать вам, что я глубоко раскаиваюсь за них! Вы не уедете, нет? Умоляю вас, скажите.

— О, дитятко мое! — произнес растроганным голосом добрый Гросс и крепко обнял и поцеловал мальчика.

— Не целуйте меня! Я не стою ваших ласк… Вы добрый, хороший, а мы дурные и гадкие, — все еще плача, шептал Юрик. — Но теперь я исправлюсь и братьям велю быть иными… то есть Сереже… Бобка и без того лучше нас всех… И Мае скажу… Ах, зачем, зачем я не стал хорошим раньше — тогда бы бедный попка остался жив!

— Мальшик мой дорогой, — произнес Фридрих Адольфович, глубоко растроганный его словами, — если смерть попагайчика помогиль исправить тебе твой характер и перестать делать злой шалости, то пускай умер попагайка и я вместо ево нашел хорошего друга в моем мальшике. Не так ли?

— О, да! Друга, именно друга! — вскричал Юрик с горячностью. — Но вы не уедете от нас, ведь нет? Милый, дорогой, хороший Фридрих Адольфович.

— Нет, нет, никуда я не буду уехаль от тебе! — произнес последний ласковым голосом. — Ведь я любиль всех вас! Я знал, что ви хотя и большой шалюни, но добрый, сердечный дети. И я шастлив, что не ошибся.

В эту ночь Юрик уснул крепким и сладким сном на руках своего нового друга Фридриха Адольфовича.