Как могло случиться, что так глубоко укоренившаяся исламская солидарность или
кемалистский национализм (как бы их ни называли – пантюркизм, туранство или арабизм) оказались более живучи, чем, казалось бы, бескорыстно благородный коммунистический или советский интернационализм?