Лондонский народ иногда и шумел, но это не был весёлый гул южной площади, а брань и плач и выкрики закоптелых оборванцев, голодных детей в слишком длинных сюртуках и поломанных шляпах да накрашенных женщин, теснившихся у самых стенок и одетых так, будто каждая часть их туалета была
выужена мусорщиком из герцогских помойных ям, где она пролежала с полгода.