Когда кабан испускает, наконец, дух, а тот его глаз, что остался целым, в последний раз вспыхивает багровой бусиной боли и ненависти и застывает намалёванной наскоро блёклой картинкой, я извлекаю из кабаньей головы трофейный
вертухайский штык-нож, засаженный в глазницу по самую рукоять, обтираю лезвие о встопорщенную жёсткую гриву и прячу в карман.
И я беру
вертухайский нож с присохшей коростой кабаньей крови на лезвии, и этим ножом я делаю на левой ладони короткий разрез, и я встаю над костром и сжимаю руку в кулак, и алые капли, шипя, орошают убитого мною зверя.