История болезни коня-ученого

YBS, 2021

История жизни, начавшейся прямо на матче ЦДКА – Динамо летом 1950 года, продлившаяся всеми перипетиями жизни советского мальчика, юноши, мужчины, ставшего, в конце концов исследователем-физиологом. Дальневосточные, северные и европейские экспедиции и командировки со всеми их удовольствиями, несчастьями и приключениями перемежались путешествиями по родной стране и Европе и, важнейший компонент жизни, футболом, хоккеем и другими видами спорта в исполнении любимой команды ЦСКА. Повествование доведено до момента величайшего триумфа футбольной команды – победы в Кубке УЕФА в мае 2005 года. В книгу также включено несколько текстов о ЦСКА, не связанных с конкретным временным периодом, а также две хулиганские сказочки – "С легким хреном" и "Баррикадный". Содержит нецензурную брань.

Конь

Последний приступ детства

Грозные признаки надвигающейся взрослой жизни стали сгущаться: нас, перешедших в 9-й класс, впервые отправили на овощебазу. Это была такая распространенная форма повинности советских граждан — ходить во всякие неаппетитные места и делать там задаром чужую работу.

Вглубь территории базы между складами шел заасфальтированный проезд с улицу шириной, в конце которого растянулся огромный плакат «Вперед — к победе коммунизма!». Ну, мы и пошли вперед. Когда до цели оставалось совсем немного, нам скомандовали свернуть направо, а там, в проходе между складами, мы оказались в какой-то вонючей грязи, которую нам и велели выгребать. Что делать — пришлось, с хохмами, что, де, вот — небольшой правый уклон^[91] — и по уши в дерьме!

Все же мы этот год восприняли как последний кусочек воли. С одной стороны, многие, кто опасался вылететь из школы после 8-го класса, перевели дух, а все вместе ясно себе представляли, что в 10-м и до конца жизни придется пахать уже без всяких поблажек. А потому пока класс то вместо урока устраивал футбольные матчи прямо под окнами директорского кабинета, то затевал всякие хулиганства. Мы учились по кабинетной системе, и после окончания урока чаще всего переходили в другой класс, а в перемену все они стояли запертыми на ключ. И вот как-то раз перед началом очередного урока оказалось, что во всех классах второго этажа в замочные скважины были всунуты карандаши и там сломаны… На то, чтобы открыть или взломать все двери ушло минут двадцать, чему все дети были очень рады…

Еще одна затея оказалась уже довольно опасной — у нас в классе замыслили на уроке запалить дымовуху — моток фотопленки. Самое печальное, что все удалось, но никто не ожидал получившегося эффекта — просто не учли, что дым, который на открытом воздухе тут же улетучивается, в классе образует вонючую плотную стену непроглядного тумана. Класс моментально наполнился удушливой мерзостью, и мы еле успели выбежать в коридор без особой давки в дверях. Случай, конечно, был вопиющий, и было наряжено следствие на высшем школьном уровне. Отличников, душевно заглядывая в глаза, спрашивали: — Мы, конечно, понимаем, что это не вы, но, может быть, вы знаете, кто это безобразие устроил?

Ну, конечно же, мы скроили физиономии образцовых идиотов и с самым искренним выражением промычали, что, де, ни сном, ни духом… Не протрепался никто, и следствие окончилось ничем, хотя, если бы докопались, дело могло обернуться самым серьезным образом.

Саботировался и собственно образовательный процесс. Главным педагогическим методом директора школы, преподававшего нам новейшую историю, был так называемый «фронтальный опрос», когда он вызывал учеников по списку, сколько успеет за урок, отвечать по какой-то теме. Для справедливости он иногда начинал с конца алфавита. Я этого всего не боялся, потому что историю любил и знал, а вот многим одноклассникам доставалось от этих опросов основательно.

Метод противодействия репрессивной политике директора был основан на двух факторах: во-первых, все знали, что в нашем классе трое идут на медаль, и директор полон решимости сберечь их в целости и сохранности, а потому смотрит на некоторые их проделки сквозь пальцы. Я как раз был одним из этих кандидатов. Во-вторых, было замечено, что, если в самом начале урока задать директору вопрос, особенно по теме, которая ему самому небезразлична, то уже никакого фронтального опроса не будет, и директор разразится спичем минут на двадцать. Если подкинуть ему потом еще вопросик в развитие темы, то за урок можно не опасаться…

Вот по изложенным выше причинам для этой провокационной цели был избран я: когда возникали признаки надвигающегося фронтального опроса, парни меня просили задать вопросик. В первые разы сходило с блеском — директор включался с пол-оборота, и все расслаблялись, как умели. Сначала у нас с директором разразилась отчаянная дискуссия об Октябрьских событиях, когда я с невинным видом заявил в начале урока, что обнаружил в учебнике ошибку — там написано, что первым наркомом иностранных дел был Чичерин, а на самом деле — Троцкий^[92]… Директор удар пропустил и долго не мог восстановить дыхание, просипел, де такого не было, но я уже нес к его столу раскрытую на нужной странице книгу Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир» с поименным составом первого Совнаркома. Урок был сорван, потому что остаток его ушел на выяснение достоверности Рида, учебника и прочее потрясение основ.

Еще раз директор попался, когда стал объяснять причины поражений 41-го, и что-то произнес про предательство Павлова^[93], внезапность… Вот тут он огреб по полной — для меня тема 41-го — особая до сих пор, а тогда я минут 5 сыпал одними только фамилиями расстрелянных в 37-м командармов, помянул все, что прочел у Тодорского, Еременко, Мерецкова, Рокоссовского и всех прочих, и в заключение очень нехорошо отозвался о Сталине. Директор к концу моего 20-ти минутного соло уже и не сопротивлялся, хотя даже без очков было видно, насколько то, что я несу, ему поперек натуры…

Все же он вытерпел от меня и это, но в дальнейшем просто перестал реагировать на мою поднятую руку, и, вообще, перестал вызывать. Каким-то образом у меня в классном журнале за полугодие и по истории, и по обществоведению, которое вел все тот же директор, неведомо откуда образовывались по две рядовых пятерки (абсолютно допустимый минимум), и, соответствующая полугодовая оценка.

Не могу Алексею Николаевичу не отдать должное — в значительной степени при его снисходительном отношении школа довела меня до серебряной медали, которая сыграла огромную роль в поступлении в университет. Забавно, что в характеристике, которой меня снабдили при выпуске, зная, что я поступаю на биофак, были отмечены мои выдающиеся знания в области истории…

Когда мы уже заканчивали 9-й класс, я пободался со школой еще по одному поводу. Сочинение по «Войне и миру» я писал, будучи Львом Николаевичем Толстым сильно недовольным. «Воскресенье» и «Крейцерова соната» страшно меня разозлили тем, что этот в молодости большой ходок по дамской части проповедовал половое воздержание (с чем я согласиться никак не мог по вполне понятным причинам), а от величайшего из его романов у меня осталось сильное ощущение, что мне промывают мозги. Вся толстовская идеология описания «войны» мне была против шерсти, особенно его «дух войска». Вот я в сочинении по толстовскому идеализму и проехался не очень вежливо. Получил я за это сочинение «5» за грамотность, и «4» — за литературу со специальным разъяснением, что критиковать классика мне не по чину, и оценка снижена именно за это. Кстати, такого рода сложности в школе были не у одного меня. Прочитав этот эпизод у меня на сайте в рубрике «Бреды и анекдоты», однокурсница написала мне, что она на уроке назвала Чацкого дураком, и, несмотря на то, что была отличницей и что такого же взгляда придерживался А. С.Пушкин, ее маму вызвали за это в школу.

Графа я от этого невзлюбил еще больше, хотя с возрастом пришел к выводу, что насчет «духа войска» все не так просто… А все равно — Лев Николаич был, прости господи, идеолог и пропагандист, и навязчиво вкручивал свои идеи, а у меня на это, наверное, была идиосинкразия… И что уж совершенно, с моей точки зрения, непростительно и графу, и Достоевскому — это тотальное отсутствие чувства юмора. По-моему, таким людям надо запрещать быть писателями в России, они своей смертельной серьезностью и мистицизмом плодят моральных рабов, которые даже иронией не в состоянии ответить на начальственные унижения. То ли дело Чехов и Салтыков-Щедрин! Или вот Алексей Константинович — ведь тоже граф, тоже Толстой, а с чувством юмора все в порядке.

Зато весной случилось редчайшее событие: очередное организованное райотделом народного образования мероприятие, которые обычно воспринимались с отвращением и отторжением, вдруг произвело на меня огромное эстетическое и мировоззренческое впечатление. Все старшие классы в приказном порядке были отправлены в выкупленные для этой цели залы кинотеатров смотреть фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Там почти не оказалось привычных батальных киносъемок, там вообще было мало привычного. Зато был непередаваемо своеобразный голос Ромма со спектром от задушевности до едчайшего сарказма, рассказывающий о том, как одному из культурных европейских народов быстро и эффективно ампутировали совесть. А он даже боли не почувствовал и оставил за собой горы трупов и многовековой позор на свою голову. Кадры погрома в львовском гетто, лица убитых в Освенциме, на которых остались только глаза, и они сверлят тебя взглядами… и мысль о том, что и у нас ведь тоже были лагеря, и там убивали таких же ни в чем не повинных людей, глумились, командовали «вылетай без последнего»… Я не очень хорошо понимаю, что заставило наробразовцев Москвы принять решение об обязательном просмотре старшими школьниками этого фильма^[94], но очень за него благодарен.

А еще в том году я впервые прикоснулся к научной работе. Мама стала активно собирать материал для кандидатской диссертации по распределению облачности, в которой применила статистические методы. Я для нее карандашом в огромных таблицах-простынях суммировал данные по каждой станции вроде Магдагачи и Тарко-Сале. После подсчета баллов облачности, результаты из таблиц набивали на картонные перфокарты, которых набралось несколько тяжеленных ящиков. Потом маме уговаривала кого-то из немногочисленных мужиков своего института помочь загрузить их в такси и отвезти в Вычислительный центр, который располагался в районе Щелковской. «Машинное время» выделяли по расписанию, обычно раз в неделю. Сейчас на любом домашнем компьютере все было бы сделано за несколько минут и не потребовало бы мужской силы.

Девятый класс заканчивался, пошли чередой годовые контрольные. И тут умер дед по отцу — яркая личность, которую в мировой литературе уже отразила моя тетка, но о котором я вспоминаю по-своему. У нас с ним было много общих интересов — дед был отчаянно азартен во всем от преферанса и футбола до скачек и бегов, до которых он как старый лошадник был большим любителем. Это была первая в моей жизни смерть прямо рядом со мной, смерть человека, которого я по-настоящему любил. Он, конечно, был задуман природой для совсем другой жизни — трудно представить себе личность, которая бы по своим способностям и складу более не соответствовала советскому стандарту, чем дед с его предпринимательской жилкой и авантюрным характером. Эпоха оказалась сильнее и укоротила ему жизнь.

В день похорон я писал на первом уроке годовую контрольную по алгебре, сделал все первым, сдал работу и умчался к Хорошевке — ловить такси. Я успел к отходу катафалка на Востряковку. У открытой могилы кто-то из дедовых друзей сказал, что теперь дети должны прочесть кадиш — поминальную молитву. При всей любви к деду я ощетинился — какого черта, я неверующий! Да и как его читать, этот кадиш, если ни я и никто из детей и внуков деда не знал ни слова на древнееврейском? Дед сам так воспитывал свое потомство, и даже имена всем своим детям дал русские… Пришлось читать кадиш тому дедову приятелю, который про эту молитву вспомнил.

Первый — мира

В последние школьные каникулы меня отправили в турлагерь под Джубгой, а там времяпрепровождение было поделено между палаточным туристическим бытом и походами в соседний санаторий к телевизору — смотреть чемпионат мира по футболу в Англии. По туристической части мы учились ставить палатки и разводить костер, ходили в недальние походы с ночевками, по производственной — отработали день в колхозе, закончив его у цистерны с красным вином, стакан которого стоил 10 копеек и на жаре маленько ударял в голову.

Вот там на винограднике одна колхозница, тогда показавшаяся мне старой, а на самом деле ей, наверное, было лет сорок, вдруг присмотрелась ко мне и спросила: — Ты армянин? Я ответил, что — нет, но явно не удовлетворил тетеньку. И она настойчиво повторила: — Ты армянин! Почему ты не признаешься, в этом нет ничего плохого. Тут я согласился, что плохого — ничего, но мне вполне хватает того, что я еврей… Наверное, в настойчивости этой женщины — отзвук чувств народов, переживших геноцид — встречая соплеменника, радоваться — вот еще один уцелел…

В турлагере были ребята, окончившие 8-й и 9-й классы — довольно взрослые и какой-то мелочной опеки не требовавшие. Разве что еще в первый день смены начальник лагеря и физрук подальше от берега поставили буек, за который заплывать было запрещено. Так оно и было до тех пор, пока начальник не отбыл куда-то по делам, а народ почувствовал волю. И вот одна девочка, действительно очень хорошо плававшая, уплыла очень далеко и там на просторе легла на воду и пролежала довольно долго.

Когда начальник вернулся, кто-то позаботился донести о нарушении правила, и на утренней линейке вины девочки были зачитаны. Начальник лагеря призвал ее к ответу. Я-то лично ожидал, что вот сейчас она покается, ей, ко всеобщему успокоению, будет объявлено «энное китайское предупреждение», и мы все пойдем купаться. Получилось, однако, совсем не так. Девочка, которую вывели перед строем, сказала, что она очень хорошо плавает, любит заплывать далеко и намерена делать это впредь. Начальству, строго говоря, после этого ничего не оставалось, как отконвоировать нарушительницу к поезду в Москву. А я, честно говоря, восхитился девочкиными спокойствием и отсутствием страха перед наказанием, хотя не считал его несправедливым. Все было по-честному, она — свободная личность — нарушила общие правила и собиралась впредь, они — обязаны были поддерживать порядок в детском коллективе и думать о безопасности…

Однако, даже такая яркая демонстрация свободы личности не перекрыла впечатления от первенства мира, который мы впервые увидели воочию.

О Швеции и Чили мы только в газетах читали да потом кинохронику смотрели. И вот, наконец, мы наблюдали борьбу лучших сборных за первенство мира в реальном времени. Впечатление было, правда, с самого начала загажено тем, как обошлись с бразильцами — Пеле выломали в первом же матче так, что на ноги он встал нескоро. Армейцы держались молодцом: Володя Пономарев и Алик Шестернев были на уровне лучших, а Алика включали в разные «сборные мира», там он заслужил стандартное для русских прозвище «Иван Грозный». Если бы не его травма, из-за которой он в матче за 3-е место не играл, мы бы с Португалией не так поборолись…

А началось все очень благополучно: КНДР обыграли 3:0 и ничуть тому не удивились. Кто ж знал, что корейцы потом Италию приложат, а с Португалией 3:0 вести будут, да сольют 3:5 по неопытности. Наверное, сейчас в это трудно поверить, но тогда Италия была для нас удобным противником! Я уже поминал, как мы с ними сыграли на Европе, и в Англии тоже с ними справились — 1:0. Венгры в четвертьфинале — это наши клиенты, да к тому же их вратарь Геллеи начудил — выпустил мяч из рук прямо на линию ворот, а Численко добил его в сетку, потом Паркуян забил второй, а под конец Бене один сквитал, и мы вышли в полуфинал на сборную ФРГ.

Эту игру я до сих пор вспоминаю с ощущением грубой, злой несправедливости, вопиющей хамской грубости немцев, на которую судейка принципиально не обращал внимания. Конечно, я наверняка необъективен, но у меня в памяти осталось, как весь матч немецкие коновалы, абсолютно не стесняясь, лупили наших по ногам. Курт Шнеллингер, считавшийся лучшим правым беком мира, действовал совершенно неотличимо от какого-нибудь динамовского Никулина ^[95]. Он-то и сломал Игоря Численко грубым ударом сзади по ногам.

Вообще-то Игорь был враг — лидер динамовцев, но в тот раз — лучший нападающий в сборной. Нельзя же всерьез было воспринимать Малофеева, которого кто-то из английских обозревателей открыто назвал «игроком без класса», Банишевского, игравшего в тот раз на редкость бездарно, и уже сходящего Хусаинова. Только Паркуян серьезно мог поддержать Игоря, который горел на поле в том чемпионате, был лидером, а главное — способен что-то сделать в одиночку. Вот его-то, как самого опасного, Шнеллингер и вырубил, да так, что Игорь потом долго восстановиться не мог. Еле встав после удара, Игорь на одной ноге попытался побежать и, явно еще в состоянии шока, врезал по костям Зигфриду Хелду, который к той заварухе никакого отношения не имел. Судейка за фол против Игоря ни слова Шнеллингеру не сказал, а самого Численко немедля с поля выгнал. По правде сказать, он уже был в таком состоянии, что вряд ли смог бы играть дальше в полную силу, а у нас ведь к тому времени и Йожефу Сабо врезали по лодыжке. Фактически мы играли в вдевятером, и все же уступили только один гол. Я считаю, что немцы, при том, что они, несомненно, были блестящей командой, действовали неспортивно, а судья этому хамству попустительствовал. Совсем, конечно, не факт, что при честной игре и честном судействе результат получился бы иным, но не осталось бы этого ощущения подлости соперника и собственного бесправия.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

91

«правый уклон», «левый уклон» — компартийные формулировки для групп, уклоняющихся от т. н. «генеральной линии партии» — того, что приказало начальство и чему надо было следовать без раздумий. Основание для чисток и расстрелов.

92

Лев Давидович Троцкий (1879–1940) — один из организаторов большевистского переворота 1917 года. По словам И.В. Сталина"Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого». Впоследствии — председатель Реввоенсовета, нарком военных и морских дел. После победы Сталина во внутрипартийной борьбе — выслан из СССР и убит сталинским киллером Рамоном Меркадером. Троцкизм был заклеймен, но идеи Троцкого о трудовых армиях и экспорте революции присвоены Сталиным в качестве основных направлений его политики. В советских учебниках истории упоминание Троцкого было запрещено.

93

Дмитрий Григорьевич Павлов — (1897–1941) — генерал армии, Герой Советского Союза. В начале войны — командующий Западным фронтом. 22 июля 1941 года Военной коллегией Верховного суда СССР был приговорён вместе со всем своим штабом к расстрелу. Реабилитирован.

94

По преданию, идеолог партии Суслов спросил Ромма напрямик: — Михаил Ильич, а за что Вы нас так не любите? То есть, руководство СССР приняло фильм на свой счет. И после краткого периода демонстрации он был на долгий период практически изъят

95

известнейший в свое время динамовский костолом, формально играл правого бека, но специализировался на физическом устранении оппонентов