Салюки, Затерявшийся В Бордовом

Robert Rickman

Глава IV

Я заснул у «своего» стола, упав головой на книгу Фон Рейхмана. Затем я проснулся, вздрогнув от какого-то громкого, грубого и резкого звука. Я не слышал звуков звонка старого дискового телефона уже многие годы. Но подпрыгнул с невероятной скоростью, перевернул стул и снял трубку с телефонного аппарата на стене как раз в тот момент, как затих грохот упавшего на пол стула.

Подняв трубку, я подумал: «Где, черт возьми, я нахожусь?» Но к тому моменту, как я поднес ее к уху, я снова сознал, что вернулся назад в комнату 108 корпуса «Бейли-Холл» жилого комплекса «Томпсон-Поинт» в университете Южного Иллинойса в Карбондейле.

— А-алло! — ответил я.

— Любимый!

Я почти не узнал ее голоса.

— Тамми? Это ты?..

— Конечно, это я. А ты ждешь звонка какой-то другой девушки?

Ее идеальный голос звучал так юно, так глубоко, но без тех скрипучих обертонов, что испортили его годы спустя. Как будто никогда не было нашего жалкого четырехлетнего супружества, — которое пока еще не случилось. Я ощутил в теле прилив желания, который быстро сменился тревожностью по мере того, как сознание окончательно проснулось.

— Алло? Алло? Питер, ты всё еще там? Питер…

— Да, я всё еще здесь, но жалею, что не могу быть в другом месте…

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мне здесь не место.

Глаза мои перескакивали с предмета на предмет в комнате, пока я мысленно представлял Тамми на другом конце провода, возможно, в Урбане, в ее комнате в общежитии. Перед мысленным взором возник ее образ — идеальная фигура, возможно, в одном нижнем белье, рыжие волосы раскинулись по подушке…

— Что с тобой, Питер? Что-то случилось? Расскажи мне.

— Я имею в виду…

Я не знал, что я имел в виду помимо того, что внезапно почувствовал головокружение и приступ тошноты.

— Что ты имеешь в виду, Пит? Ты уже делал так раньше. Просто прекращал общаться. Ты должен сказать мне, что происходит.

Я смотрел на стену, на тени возле небольших отверстий. Зеленого цвета шлакоблок должен был уже выцвести до серого цвета от старости, но вместо этого он был таким же ярким и красочным, как слайд. Я тяжело опустился на красную простыню на своей кровати, чувствуя себя как в тумане и в каком-то дурмане. Вскоре я осознал, что из трубки, что осталась висеть у стены, всё еще доносится печальное щебетание.

— Питер, Питер! Ты еще там? Что происходит?

Я повесил трубку.

Встав, я поймал в зеркале отражение себя 20-летнего. Внимательно всматриваясь в свои глаза, я пытался обнаружить во взгляде хоть какие-либо признаки 58-летнего мужчины. Но я видел лишь лицо с фотографии на моем студенческом билете, которое я обнаружил в своем грязном бумажнике в кармане брюк. Там также лежали четыре доллара, читательский билет библиотеки «Парк Форест», бумажные водительские права, выданные в штате Иллинойс, и несколько клочков бумаги с нацарапанными на них заметками. Я пошел в ванную комнату и меня стошнило. Вернувшись, я открыл аптечку, нашел пузырек с аспирином и выпил две таблетки, усевшись на краю кровати. Я угрюмо уставился в окно, мимо которого по Линкольн-Драйв проезжали большие угловатые машины 70-х.

Прямо сейчас я встречаюсь с Тамми и знаю, что эти отношения закончатся несчастным браком. Мои родители живут в окрестностях Чикаго, и сейчас им столько же лет, сколько и мне, точнее, сколько мне было. Мой младший брат, которому было чуть за пятьдесят, когда я видел его в последний раз, сейчас школьник. Окрестности «Парка Форест», в которых я провел детство, соседи, школа «Рич Ист Хай», которую я окончил, WRHS, школьная радиостанция, друзья детства… Всё это сейчас рядом, на расстоянии пятисот километров отсюда и сорока лет. Если бы я их увидел, какие бы у меня возникли мысли? А у них? Могло бы это изменить будущее? А сейчас? Меняю ли я будущее в данный момент? А что насчет Кэтрин? Какие у меня отношения с ней сейчас? Я не помню!

Я пытался яростно отбросить этот огромный, непреклонный временной блок, что заблокировал мои воспоминания 1971 года, но после 38 лет, что прошли с тех пор, там осталось немного.

Погруженный в эту путаницу, я услышал, что за спиной в замке входной двери проворачивается ключ. В отражении оконного стекла я увидел, как открылась входная дверь, и с осторожностью обернулся, испытывая страх перед тем, что должно было предстать передо мной через мгновение.

В комнату, шаркая по полу, вошел невысокий, мускулистый подросток с округлыми чертами на смуглом лице, одетый в скучную красно-коричневую футболку, джинсы, белые носки и черные теннисные туфли. Его каштановые волосы считались коротко остриженными в 70-х, и его можно было принять как за юного спортивного тренера, так и за бандита.

Едва заметно кивнув мне, он сел, достал изогнутую трубку и плавным движением опустил ее в большую жестяную банку на столе. Затем он чиркнул деревянной спичкой о перевернутую колоду на полу и глубоко затянувшись, закурил трубку. Потом подняв бутылку, что стояла рядом с табаком, он налил живительной влаги в стопку, пока облако дыма от его трубки достигло потолка и расплылось там по всем углам комнаты.

Для меня этот юноша выглядел, как маленький ребенок, который наткнулся на трубку, играя в домашнем баре своего отца. Парнишка выглядел в точности таким же, каким я его помнил, за исключением того, что он казался слишком молодым для колледжа — как и все студенты, что я видел сегодня, включая меня.

Я сидел на стуле, уставившись на это видение, пока напряжение мое не усилилось настолько, что у меня больше не было сил его сдерживать.

— Гарри! Чувак, я так рад тебя видеть! Как ты поживаешь? — выпалил я.

Юноша повернулся ко мне и с зажатой в зубах трубкой проговорил:

— Привет, кусок дерьма.

Я уставился на него в шоке.

— Что, черт возьми, с тобой такое? — спросил он. — Ты выглядишь так, будто кто-то взорвал фотовспышку у тебя перед лицом.

— Я просто рад тебя видеть, это всё.

— И я тоже рад тебя видеть. А теперь закрой свой гребанный рот и не мешай мне заниматься. У меня завтра экзамен по математическому анализу.

Его ответ меня поразил. Я сидел, угрюмо наблюдая за пареньком, погруженным в свои занятия, словно он был частью туманного сновидения. Сна, который резко оборвался, как только я очутился в облаке пропитанного запахом виски дыма и начал кашлять.

— Боже, воняет так, будто ты бросил в огонь всю чертову банку этой дряни!

— Я думал, тебе нравится запах «Боркум Рифф».

— Ну, да, но я не привык к нему.

— Я курю каждый день.

— Эээ.. Именно это я и имею в виду. Я просто еще не восстановился после твоего вчерашнего курения.

— Федерсон, ты, как всегда, несешь какую-то околесицу.

С намеком на ухмылку он отвернулся и потянулся за одной из книг, что стояли в стройном ряду на его безупречно чистом письменном столе.

Я посмотрел на свой письменный стол и увидел несколько открытых книг, валяющихся одна на другой в одной стопке, разбросанные клочки бумаги с неразборчивыми надписями, ручки и карандаши среди карандашных стружек, скрепки, резинки, носок, фотографии и другой хлам, что выглядел так, словно его вытряхнули из грязного мешка. Очевидно, одна из книг была открыта на главе «Теория хаоса природы», и сверху на всем этом, словно верхний слой почвы, лежал толстый слой пыли, а книжную полку, встроенную в нижнюю часть правой стороны стола, затянула паутина.

— Ух, когда я занимался за этим столом в последний раз? — спросил я.

— Ты что, не помнишь?

— Ну, эээ… Да. я имею в виду…

— Этим утром, — подсказал юноша с зажатой в зубах трубкой. — Ты искал расписание лекций твоей группы.

— Я нашел его?

Паренек вынул трубку изо рта, продуманным движением прислонил ее к основанию настольной лампы, и только после этого повернулся к своему нервному соседу по комнате.

— И откуда же, черт возьми, я могу это знать? Ты не только потерял свое расписание в этом бардаке, ты даже не помнишь, что искал его. О чем еще можно говорить? Федерсон, я собираюсь сдать этот экзамен на отлично, так что заткнись!

— Ладно, еще один вопрос и всё.

— Что

— Ты замечал, чтобы я себя как-то странно вел в последнее время?

— Странно себя вел в последнее время, — пробормотал он.

На этом наш разговор закончился, и Гарри зарылся носом и своей трубкой в раскрытый учебник. Он работал, погрузившись в математический анализ, и лишь клубы табачного дыма периодически окутывали его настольную лампу. Насколько я помнил, этот курящий трубку ребенок был постоянном фигурантом списка отличников у ректора университета. Он читал книги Фрейда и Библию в качестве хобби, а потом пересказывал мне их содержание в таких непристойных выражениях, насколько это вообще возможно.

Я не знал, что мне делать дальше, поэтому несколько минут просто сидел за письменным столом, уставившись в окно на прекрасный весенний день. Вскоре легкий порыв ветра ворвался в окно, шевельнул занавеси и принес с собой слабый запах яблочного пирога. Я тут же ощутил то чувство голода, что идет в комплектации с юным, всё еще растущим, организмом.

В 21-м веке зеркала не были моими друзьями, но сейчас я рискнул бросить еще один быстрый взгляд в зеркало над раковиной. Отражение показало мне стройного, почти костлявого юношу, который выглядел не так уж и плохо. На самом деле он выглядел чертовски хорошо, за исключением этих дурацких усов. Я решил их сбрить.

Я принял душ в ванной комнате, облицованной простой плиткой, без всех этих штук из 21 века — геля для душа, кондиционера для тела или ополаскивателя. В моем распоряжении был лишь кусок мыла и флакон шампуня Head and Shoulders. Насадка душа, изготовленная примерно в 1960 году, во времена, когда воду еще не экономили, заливала всё пространство душевой обильными струями воды. Я брился старомодной безопасной бритвой, которой можно было легко порезаться, так что мне пришлось быть очень осторожным.

— Ты собираешься ужинать, Гарри? — спросил я с сомнением.

Я опасался, что этот говорящий призрак из моего прошлого в любой момент может рассыпаться в прах.

— Нет, чувак, я уже ел.

Я тихо прикрыл за собой дверь и через 30 секунд уже входил в кафетерий «Мама Ленц», как мы называли его в 70-х, показав свой студенческий билет, в котором было вклеено мое фото с глупыми усами, которые я так и не сбрил.

Очевидно, я уделял всё свое внимание тому, чтобы не порезаться, когда брился старомодной бритвой, что совершенно забыл сбрить усы. Я невольно потрогал их одной рукой, другой показывая свой студенческий с отметками о членских взносах, — доказательством того, что я зарегистрирован в этом семестре.

Документы проверяла девушка у турникета, одетая в белую униформу с бордового цвета логотипом университета на правой стороне груди, которая выглядела довольно уставшей.

В меню перед потной очередью в кафетерии было написано, что сегодня подавали сандвич с беконом, латуком и томатами. Мне уже здесь не нравилось. У меня сохранились смутные воспоминания о еде в «Ленц», и, в основном, негативные. Более того, я оказался зажатым в очереди из лохматых, сердитых студентов в голубых джинсах, которым тоже не нравилось питаться в «Мама Ленц». Я посмотрел вниз на сервировочный стол и увидел непропеченные сандвичи с кусками пережаренного бекона на тонких желто-зеленых ломтиках помидоров, которые, в свою очередь, лежали на листьях увядшего салата.

На соседнем подносе возвышалась горка дряблого жаренного картофеля, а позади подноса стояла еще одна девушка с растрепанными волосами, светлые пряди которых выбивались из сетки на голове. Она наполнила мою тарелку жаренным картофелем.

О боже.

Очередь стонала и жаловалась, пока не растворялась в обеденном зале. Я постоял там несколько мгновений, изучая зал и замечая смутно знакомых людей в броской одежде, которой я не видел уже много лет. Один паренек с густой бородой неуклюже споткнулся, пока наполнял из аппарата пять стаканов. Он был одет по последней студенческой моде: поношенная куртка армии США с приколотыми к воротнику крылышками ВВС, нашивки сержанта морской пехоты неровными стежками пришиты к боковому шву одной штанины, нашивка с маленьким зеленым кулаком пришита к одному рукаву, символ мира — в области пупка, и маленький американский флаг пришит на заднем кармане его вареных джинсов.

Я заметил кое-что еще, чего больше не увидишь в американском обществе: сигаретный дым, поднимавшийся от дешевых жестяных пепельниц на столах. Этот дым смешивался с ароматами еды из кухни, и даже отдушки моющих средств для посуды пахли дымом и, на удивление, не вызывали никаких неприятных эмоций.

Я прошел к круглому столу из светлого дерева и сел на стул со ставшей для меня привычной болезненной гримасой на лице. Но гримаса оказалась напрасной, потому что я не почувствовал никакой боли в спине. Уже собираясь робко откусить от своего сандвича, я осознал, что из динамиков в потолке донесся обрывок какой-то музыки, после которой прозвучала барабанная дробь и низкий голос произнес:

«Радиостанция WIDB Карбондейль… снова… вместе!»

Потом я услышал студенческого диск-жокея.

«Рональд Рамджет в эфире на частоте шесть, мы снова вместе с WIDB. Сегодня солнечный день, выше 26 градусов. Вечером будет прохладно, до 10 градусов. Прямо сейчас ровно 25. А сейчас, прямо из прошлого, Манго Джерри с композицией 1970 года «Летом!».

Рамджет идеально уложился во времени, закончив говорить перед первыми аккордами композиции. «Летом!» была моей самой любимой композицией на протяжении десятилетий, пока она не прочертила звуковые дорожки в моем мозгу, после чего я уже терпеть не мог ее слушать. Но в этот момент «Летом!» звучала… совершенной новинкой, словно я никогда прежде ее не слышал. Я тут же забыл о своем сандвиче с беконом и латуком и ничего не слышал, и не осознавал, кроме звучащей из динамиков музыки.

Пока не заметил Марту, что пританцовывала под музыку возле салатного бара. Она плавно покачивалась, выбирая по одному грибочку из огромной миски, и бросая их на свою тарелку. Затем, позвякивая своими фенечками, она протанцевала к моему столу под песню Манго Джерри о том, как мы можем дотянуться до неба и потрогать его рукой, когда на дворе лето. С ленивой улыбкой на лице она села за стол напротив меня.

— Тащишься под музыку, Питер?

Снова ощутив запах шафрана, исходящий от ее одежды, я почувствовал, что рад снова отказаться в 1971… на какой-то миг.

— О боже, да! Это… великолепно!

Остальные посетители кафетерия, казалось, тоже наслаждались этой музыкой. Словно какой-то хореограф постарался сделать так, чтобы студенты ели, пили и курили сигареты в такт музыке, а какой-то костюмер позаботился о том, чтобы все носили рубашки с огромными воротниками, пиджаки с невероятно широкими лацканами, самые пестрые цветовые сочетания, самые высокие каблуки унисекс и самые короткие платья.

Марта тем временем сбегала к другому столу, забрала оттуда несколько книг и сумку и принесла их за мой стол. Усевшись, он вытащила огромные круглые очки из футляра из голубого вельвета, на котором было вышито желтыми стежками JOHNNIE WALKER, и наколола вилкой грибочек в своей тарелке. Когда перестала звучать музыка, я заметил, что Марта не ест свой грибочек, а изучает его, прищурив один глаз, словно ювелир, оценивающий бриллиант.

— Марта?

Я сделал привычное движение рукой, пытаясь поправить очки на носу, чтобы сфокусировать взгляд на грибочке. Но оказалось, что я не носил очков. По моим ощущениям в глазах я понял, что ношу контактные линзы.

— Да, чувак.

Ее открытый глаз перевел взгляд на меня и остановил его на моей руке, а затем снова переместился на грибочек, который она рассматривала. Она еще раз посмотрела на него, потом вернула его в тарелку и выбрала другой.

Никогда не знаешь, чего от нее ждать.

Я посмотрел на свой сандвич с горелым беконом, желтыми помидорами и увядшим салатом и робко откусил маленький кусочек. Я предполагал, что вкус будет отвратительным, даже несмотря на то огромное количество майонеза, которым я его полил. Вместо этого я был очень удивлен.

Боже, это лучший сандвич с беконом и латуком в моей жизни! — воскликнул я.

К этому моменту Марта изучала уже пятый грибочек. Она взглянула на меня, мимолётно улыбнувшись. Я проглотил сандвич с жаренным картофелем и бросил жадный взгляд на тарелку Марты.

— Ты собираешься вообще есть свои грибы, или высушишь их и будешь курить? — спросил я.

Марта резко выпрямилась.

— Чувак, я никогда об этом не думала!

Затем ее взгляд остекленел, и, казалось, что она снова соскользнула на более глубокий уровень концентрации сознания, так как машинально сделала рассеянное движение в поисках жаренного картофеля на моем подносе.

Я встал и направился к сервировочному столу. Вернувшись, я снова опустился на стул с привычной гримасой боли на лице, опять забыв, что у меня нет никаких причин кривиться от боли. Взгляд Марты снова переместился от очередного изучаемого грибочка и сфокусировался на мне.

— Что, чувак, спина болит? Потянул во время пробежки или где-то еще?

— Нет, это просто артрит, — ответил я, не подумав.

— У тебя артрит?

Марта тут же перестала щуриться. Теперь на меня смотрели оба ее полуприкрытых глаза.

— Раньше был… Я имею в виду, нет, ну… Может быть, в будущем. Я… не заморачиваюсь.

Марта кивнула, но под полуприкрытыми веками ее глаз явно происходило что-то еще.

Вернувшись к столу после моего третьего похода к сервировочному столу, я заметил, что она расчленила мой жаренный картофель, очевидно позабыв про свои грибы.

— Почему ты совсем не ешь свои грибы?

— Они не для еды, чувак, — ответила Марта.

Она посмотрела вверх и закрыла рот со щелчком.

К тому времени, как я собрался задать новый вопрос, ее рот снова был широко открыт.

— Все они имеют круглую форму и выглядят одинаковыми, но все они разные, и это напоминает вселенную. Я имею в виду, чувак, что всё одинаковое: воздух, животные, минералы, овощи. Правда, эти грибы точно такие же, как твой жаренный картофель, даже если и выглядят разными. Ты просто должен оказаться в правильной реальности. Это как, я в своей реальности, а ты — в своей, чувак. Ты видишь грибы и жаренный картофель, а я вижу… Атомы и молекулы. Ты меня понимаешь?

— Нет, — я почесал затылок и заметил, что у меня нет лысины на макушке. — Чувиха, это великолепно!

С веселым выражением на лице Марта смотрела, как я ощупываю свою голову.

— Эй, странник, не волнуйся. Тебе не нужно искать ее. Твоя голова всё еще на месте.

— Да, но лысина исчезла.

На долю секунды ленивые глаза Марты сузились.

— Никогда не замечала, чтобы у тебя была лысина, — она захихикала. — А теперь скажи мне правду. Это ты из собственного опыта говорил про грибы, которые можно высушить, а потом курить?

— Нет, черт возьми! Только через десять лет я сделаю что-либо подобное.

Марта тихо усмехнулась, но мне снова показалось, что глаза ее слегка сузились. Она лениво потянулась за старомодными часами, сто лет назад женщины носили такие часы в виде брошей на блузках. Бросив взгляд на перевернутый циферблат, она дернулась и вскочила из-за стола.

— Черт! Я опаздываю на лекцию.

Возможно, я сглупил, что решил с ней поговорить.

Она выскочила из кафетерия неуклюжими скачками, оставляя после себя шафранный шлейф.

Именно в тот момент я решил при следующей встрече с Мартой в кафетерии избегать разговоров с ней. Всеми силами души я пытался сохранить рассудок, а напротив меня несколько секунд назад сидела особа, что прилагала все усилия, чтобы утратить собственный. Но как бы там ни было, даже если она и опоздала на лекцию, она, по крайней мере, знала, на какую именно. Я же, с другой стороны, ничего не помнил о том, какие лекции посещал весной 1971. Я также почти ничего не помнил о нашем общении с Мартой, потому что всегда старался избегать ее общества, когда видел ее в кафетерии. Она была слишком костлявой, чтобы привлекать меня внешне, а мне было трудно переводить ее малопонятную болтовню на английский язык 21 века.

С кошачьей грацией я вскочил из-за стола, отнес поднос на посудомоечный конвейер, прошел через турникет и вернулся в общежитие.

В комнате всё еще стоял запах дыма от пропитанного виски табака, и Гарри всё также горбился над своим письменным столом в световом пятне от включенной настольной лампы.

— Как дела, Гарри? — спросил я тихо, всё еще опасаясь, что он растворится в воздухе, превратившись в волшебную пыльцу.

Гарри едва заметно кивнул, снова погрузившись в учебник по бухгалтерии, а я направился к своему столу в поисках расписания лекций. Я никак не мог его найти пока не залез под стол, где обнаружил его среди клубков давно свалявшейся пыли. Но пока я не знал какой сегодня день, от расписания не было никакого толка. Определить месяц тоже не помешало бы.

— Гарри, какой сегодня день? — крикнул я через комнату.

— Суббота, — ответил Гарри, даже не взглянув на меня.

— Спасибо, а какой месяц?

В этот раз Гарри оторвал взгляд от учебника и посмотрел на меня.

— Ты, наверное, шутишь, Федерсон? — он снова погрузился в чтение.

— Март? — предположил я.

— Федерсон, ты не мог бы прекратить заниматься ерундой?

— Апрель? Сейчас апрель?

Гарри схватил трубку и спички и начал прикуривать.

— Ну, Федерсон, как я понимаю, если ты забыл, когда у нас «Ночь бифштекса» в прошлом месяце, перепутал комнаты в общежитии на прошлой неделе и снова потерял свое расписание. Ты ведь его только что искал, верно? Значит, вполне возможно, что ты действительно не знаешь, какой сейчас месяц. Ладно, сейчас май. Первое мая… Первое мая 1971… 1971 год нашей эры.

— Спасибо, Гарри, — произнес я так, словно был ведущим игровой шоу-программы, что собирался представить следующего игрока.

Внезапно я осознал, что чувствую что-то такое, что ускользало от меня на протяжении десятилетий: я был доволен собой. В этот момент я снова почувствовал себя совершенно комфортно от того, что живу в 108 комнате корпуса «Бейли-Холл». Учитывая удовольствие от прослушивания композиции «Летом» чуть раньше, это уже было вторым случаем за сегодняшний день. Рекорд за десять лет жизни!

Гарри вернулся к своим уравнениям, а я стал изучать расписание. Хорошее настроение улетучилось в тот момент, когда я заметил, что алгебра в расписании у меня с понедельника по пятницу в 7:30 утра. Именно из-за этого предмета я вылетел из университета и отправился солдатом во Вьетнам.

Почему, ну почему я поставил алгебру на 7:30 утра?

Тут же оживившиеся гремлины начали громить молотками ощущение счастья, и, снова возникшее напряжение, заставило мои пальцы инстинктивно вцепиться в расписание с такой силой, что я чуть не разорвал его на две части. Помимо алгебры, у меня были лекции по истории телевидения и радиовещания, а также по психопатологии пять раз в неделю, и по геонауке три раза в неделю. Также, полчаса в неделю я работал в эфире радиостанции WSIU. Я не был в эфире уже лет десять, даже не помню, что у меня был курс по геонауке, а что касается курса по психопатологии, думаю, профессор сдал бы меня в психушку, если бы я рассказал ему о своей внезапной временной петле.

Я сидел за столом, уставившись в окно, за которым уже стемнело. Погруженный в состояние ступора, я смотрел вдаль, пока гремлины забрасывали меня омерзительными мыслями с такой скоростью, что образы занудствующего рта Тамми, зеленой униформы и моего расслаивающегося трейлера начали мерцать в сознании, сливаясь со светом уличных фонарей.

Вдруг я заметил, что свет позади меня тоже начал мерцать. Я повернулся и увидел Гарри, что с расстроенным выражением лица поворачивал гибкую ножку своей настольной лампы. Промелькнула искра. Гарри выпустил из рук лампу, и она упала на столешницу, разбившись от удара. Молниеносным движением Гарри всадил карандаш в плафон.

Дзинь.

— Черт! — печально произнес он.

Я помнил этот эпизод! Гремлины прекратили стучать молотком и принялись хохотать также, как и я. Мы хохотали так громко, что я едва мог дышать.

— Гарри, почему, черт побери, ты не купишь новую лампу? — выдохнул я.

— Эй, чувак, она нормальная, просто…

— Искрит. Просто искрит. Эти искры превратят твой девятнадцатилитровый бидон «Боркум Рифф» в пылающий факел, огонь с которого перекинется на твою бутылку контрабандного спирта, от чего в нашей комнате будет взрыв, общежитие загорится, и сгорит, принеся в жертву остальной «Томпсон-Поинт», и устроив пожар во всем кампусе. Потом…

— Ладно, Федерсон, я понял, что ты хотел сказать.

— Просто, если тебе не хочется пользоваться новой лампой, возьми молоток и сделай в ней пару дыр, поцарапай ее гвоздем…

— Чувак, с тобой спорить бессмысленно.

Гарри выдернул шнур лампы из розетки и собрался ложиться спать. Я чувствовал небольшое жжение в глазах, — от усталости из-за катапультирования назад во времени? Я подошел максимально близко к зеркалу и рассмотрел красные сосуды, разбегающиеся от радужной оболочки, поверх которых, словно прозрачные камешки, плавали жесткие контактные линзы. Уже много лет я не мог ничего рассмотреть на таком близком расстоянии без очков для чтения. На тумбочке у моей кровати лежали большие очки с толстым стеклом, как в бутылках Кока-колы, с оправой из прессованного плотного пластика. Я вынул контактные линзы, надел очки и посмотрел в зеркало, в котором увидел молодого паренька в больших очках с толстыми стеклами и редкими усами. Я поклялся, что утром обязательно их сбрею.

Смена линз на очки изменила мое зрительное восприятие, из-за чего все предметы теперь казались расположенными дальше, чем на самом деле. Поэтому, когда я хотел поставить контейнер с линзами на тумбочку, с громким хлопком он упал на пол. Пытаясь найти его на полу, я врезался в металлическое мусорное ведро, после чего стукнулся о письменный стол, свалив с него стопку с книгами. Я оглянулся на Гарри, чтобы проверить, не разбудил ли его, но в лунном свете, что просачивался сквозь зазор в портьерах, увидел, что тот крепко спит. Он выглядел так, словно во сне либо играл с конструктором, либо раздевал какую-то девушку.

Первый раз за несколько лет я с легкостью погрузился в сон. И это после трех сандвичей с бифштексом и латуком, двух тарелок жаренного картофеля, двух кусков яблочного пирога, трех стаканов молока, шести чашек кофе и нервного возбуждения из-за неопределенности по поводу того, переживаю ли я свою жизнь заново, или же вижу самый реальный сон в истории сновидений.

Если это был сон, тогда той ночью я видел сон в собственном сне. Я шел по тропинке, что вилась вокруг кампусного озера, направляясь к мосту. Вдруг я заметил там силуэт юной девушки. Когда я остановился возле нее, она обернулась, и я ощутил себя так, словно кто-то вылил мне на голову ведро холодной воды.

Это была Кэтрин. С хмурой улыбкой на лице она стояла рядом.

— Привет, странник, — сказала она, после чего ее лицо накрыла тень глубокой грусти. — Боюсь, что, если у тебя не получится в этот раз, ты погибнешь на войне.

Не успел я ответить, она ушла от меня по тропинке и исчезла в тени деревьев, а я проснулся, дрожа от охватившего меня ужаса. Нацепив очки, я взглянул на циферблат радиоприемника с часами — 3:07 ночи. Я снова вспомнил, что этот радиоприемник украли, когда я был бездомным и перебивался в том молодежном хостеле в Сан-Диего.

Я лежал в темноте, уставившись на подсвеченный циферблат, и осознавал, что во всем этом было нечто совершенно очевидное, что я пока не замечал. Я смотрел на циферблат две или три минуты, пока не понял, что что именно должен сделать.

Этот радиоприемник не должны украсть, а я не должен завалить алгебру.

Выбравшись из кровати, я надел халат, прокрался к своему столу, повернул плафон лампы к стене, чтобы не разбудить Гарри, и щелкнул выключателем. В тусклом отсвете желтого света лампы я наклонился к книжной полке и нашел телефонный справочник. Номер Кэтрин было легко отыскать, потому что в Мёрфисборо, ближайшем к Карбондейлу городе, проживала лишь пара тысяч человек, и только один номер был зарегистрирован на фамилию Манчини. Я принял решение, что утром первым делом позвоню ей.

Потом я нашел свой учебник по алгебре, покрытый тонким слоем пыли. Открыв его на первой странице, я начал читать.