Omo sanza lettere. Человек без букв

Nemo, 2023

За каждым из людей скрывается история. Нам не дано узнать её полностью, но мы можем стать её частью. И я бы очень хотел стать частью твоей истории. Пока не всё потеряно, пока ещё можно что-то исправить…

Доминантный ген

Вообще все меня звали бродягой, негодным мальчишкой и так часто укоряли в разных дурных наклонностях, что я наконец и сам проникся этим убеждением.

В. Г. Короленко «Дети подземелья»

Жизнь — это всегда игра в одного. И чем раньше это поймёшь, тем лучше. Не будет ложных надежд и представлений, не будет сомнений.

Всё становится предельно ясно: никто не заинтересован в твоём успехе. Всем плевать на твое благополучие! Каждый барахтается в пучине собственных проблем и страхов.

Поэтому иди один, учись и развивайся самостоятельно. А, если придётся, спасай себя сам.

Истина, которую я твёрдо усвоила за свои пятнадцать. Истина, в которой мне пришлось убедиться, когда уходила мама.

Я сидел на кухне с ручным зеркалом, что отрыл в маминой тумбочке, и переводил мемуары какой-то девчонки. Она писала зеркально. Но, что поражало больше всего, буквы не скакали, а выглядели идеально ровными, словно писать подобным образом было для нее в порядке вещей.

Сегодня я впервые взялась за дневник, который она мне оставила. Хотя сохранить страницы чистыми казалось весьма соблазнительным, я всё же осмелилась начать. Начать свою историю.

Сколько себя помню, я всегда рисовала. Возможно, у меня это в крови. Чего ещё ожидать от ребёнка искусствоведа?

Правда, с самого детства в моем творчестве присутствовала некая странность. Я начинала рисовать с ног. Людей, животных, да все, что угодно, я непременно рисовала снизу вверх.

Позднее эта странность отразилась и на письме. В пять лет я начала писать неправильно. То есть не так, как другие дети. Все мои буквы были развёрнуты на 180 градусов, а разобрать их можно было только, поднеся зеркало.

Как ни странно, мама не забила тревогу. Она даже обрадовалась, решив, будто я особенная. Всерьёз поверила, что я долбаный ребёнок индиго. А я всего лишь неверно выводила буквы.

«Ты знаешь, что Леонардо да Винчи тоже писал зеркально?» — в восторге щебетала она.

Но ведь я не была Да Винчи. Даже близко.

К счастью, в школе мою особенность удалось исправить. Меня научили быть нормальной. И, несмотря на то, что в тетрадках временами проскальзывали зеркальные буквы, в целом мое письмо стало сносным.

Сейчас я смогла полностью избавиться от этого. Смогла ли? Или… «Привычка свыше нам дана: замена счастию она?»

Я усмехнулся с внезапного цитирования Пушкина. Неужто кто-то ещё такое читает? Посмотрев в окно, я отметил, как сумерки неторопливо застилают город, погружая его в лиловую дымку.

Встал с места и щёлкнул выключателем. Искусственный свет резко ударил по глазам, привыкшим к полумраку, отчего я болезненно зажмурился.

Достав из морозилки блинчики, я сунул их в микроволновку и улыбнулся, вспоминая, как разогревал точно такие же бабушке в ее последний год. Каждая минута рядом с ней была наполнена смыслом.

Накрыв себе скромный ужин, глянул на часы. Мама опять на сутках, а значит, мне никто не помешает.

Я перевернул страницу дневника:

Она обещала забрать меня, когда я окончу школу. Показать настоящую Италию. А мне куковать ещё целых два года. Статья-то звонковая: 11 лет. И где, спрашивается, справедливость?

Я не горела желанием оставаться с отцом. Знала, что ничем хорошим это не кончится. Но если мама этого хочет, я могу потерпеть. Ради неё я готова терпеть, сколько нужно.

Маленькой я много слышала от неё про Италию. Когда она училась в художке, преподаватель по истории искусств повезла их туда. В тот момент мама окончательно и бесповоротно влюбилась в эту страну.

Она рассказывала, как флорентийские художники неуклонно пишут на асфальте, и повсюду можно встретить репродукции самых известных шедевров Ренессанса. Здесь ты найдёшь Рафаэля и Тициана, Боттичелли и, конечно же, Леонарда.

"Представь себе,"Рождение Венеры"прямо у тебя под ногами", — с нотками ностальгии делилась мама.

Она вспоминала, как на витринах Венеции пестрели карнавальные маски, затмевающие своей яркостью огни мегаполиса; насколько необыкновенное там лимонное мороженое и как они проезжали под мостом Риальто под аккомпанемент обаятельного гондольера.

А когда по детскому незнанию я спрашивала:

— Что такое гондолы?

Она непременно отвечала:

— Это узкие лодочки, бороздящие артерии Венеции.

В то время Венеция звучала для меня как мечта. Хотя кого я обманываю? Она до сих пор остаётся мечтой.

— Без голоса в гондольерах делать нечего, — с неизменной прямотой чеканила мама, — они обязательно должны петь.

— А о чём поют гондольеры?

— О любви, конечно, — ни на секунду не сомневалась она.

Мама по фрагментам выстраивала для меня этот дивный мир, так непохожий на наш.

— Когда мы были в стеклодувной мастерской, — однажды начала она, — нам открыли тайну венецианских зеркальщиков.

Я слушала, затаив дыхание.

— Венецианские зеркала всегда пользовались популярностью, — продолжила мама, — и неспроста. На острове Мурано, недалеко от Венеции, мастера создавали лучшие в мире изделия из стекла. Они не только чётко передавали изображение, но и делали отражаемый мир более привлекательным. Любой, кто смотрелся в такое зеркало, видел себя необычайно красивым, куда лучше, чем в жизни.

Все потому, что… — немного подержав интригу, она раскрыла карты, — в амальгаму зеркал они добавляли золото. За счёт этого в отражении преобладали тёплые тона, делающие его мягким и приятным глазу.

Я прекрасно помню, как семилетняя я в тот момент возразила:

— Но, выходит, эти зеркала — врунишки. Какой смысл в них смотреть, если всё равно не узнаешь правды?

Мама кротко улыбнулась, как обычно улыбалась, объясняя мне что-нибудь элементарное:

— В этом их сила. Пройдет время, и ты поймёшь, что иногда ложь является спасительным щитом от коварных апперкотов истины.

Кажется, сейчас я начинаю понимать.

Неспешно пролистывал страницы дневника, я расшифровывал каждую строчку. Всё-таки использовать зеркало было удачной идеей. С телефоном я бы намаялся.

Моя девочка-тайна писала про фонтан Треви, в который каждый турист считает своим долгом бросить монетку. Про барокко и густонаселенность Рима. Про то, как забавно выглядят со стороны люди, протягивающие руки к Пизанской башне в погоне за удачным кадром. Про Ватикан внутри европейской столицы, численность населения которого не доходит до тысячи.

Ещё она писала про особый неповторимый запах Италии, напоминающий смесь"Маргариты"и пасты, кислых лимонов и чиабатты, а также весенних мимоз и Средиземного моря.

Но чаще в своих записях моя незнакомка обращалась к Венеции. Она делала это настолько филигранно, что в какой-то момент мне показалось, будто я сам нахожусь там.

Словно стою на площади Сан Марко, и передо мной простирается одноимённый собор, а неподалёку Дворец дожей. По брусчатке с большой важностью расхаживают жирные голуби, закормленные туристами; со звонким смехом носятся дети и, держась за руки, гуляют парочки.

Я вижу улыбки и вспышки фотокамер, чувствую в воздухе запах солёной воды и водорослей, но он меня совсем не отталкивает. А наоборот.

На фасаде собора наблюдаю скульптуру крылатого льва с раскрытой книгой, на страницах которой можно прочесть латинскую надпись: «PAX TIBI MARCE EVANGELISTA MEUS» (Мир тебе, Марк, мой Евангелист).

И если Гранд-Канал — сонная артерия неприступного города, то, несомненно, площадь Сан Марко — его сердце.

Девочка-загадка писала о Венеции так:

«Эфемерная красота на сваях, что рискует в один день скрыться в волнах Средиземного моря. Но, несмотря на пугающие прогнозы, люди не бегут из города, не оставляют своих домов. Вместо этого они возводят подиумы, по которым можно передвигаться во время приливов».

Неожиданно мне в голову пришла дурацкая мысль, будто каждый из нас, подобно Венеции, шаткий мир на сваях. И как бы яростно мы ни сопротивлялись потокам жизни, нам уготована одна участь: мы все уйдём под воду. Это лишь вопрос времени.

Свет на кухне не гас до трёх ночи, и"маленькая Венеция"разливалась прямо у меня дома.

***

Я проснулся от оглушительного звука, стирающего размытый силуэт ночи. В дверь настойчиво и нетерпеливо стучали, выбивая нелепую мелодию, а заодно и остатки моих нейронов. Так стучал только один человек.

Открыв дверь, я недовольно фыркнул:

— Звонок для кого придумали?

— Для тех, кому не пофиг, — пожал плечами Макс, прикрывая дверь.

Он стоял в ослепительно белой рубашке, как из рекламы порошка, с безупречным пробором и рюкзаком наперевес. Я смотрел на него и думал, что проспал далеко не 10 минут, как обещал себе ночью.

— Помнишь правило, Каспер? — парень красноречиво повёл бровью.

— Какое из? — почесав затылок, я силился собрать воедино мысли.

— Не прогуливать в одиночку.

— Даже не думал, — с большим трудом я подавил рвущийся наружу зевок.

— Тогда надевай конверсы и тащи свою задницу на уроки, — сложив на груди руки, Макс стал буравить меня испытующим взглядом.

— Ладно, жди.

— У тебя 3 минуты.

— Да пошёл ты, — прогремел я, скрываясь за дверью ванной.

Когда я взглянул в зеркало, меня чуть не хватил Кондратий. Облик был жутко помятый, волосы торчали в разные стороны, а вечный недосып, кажется, на ПМЖ поселился под моими глазами.

Наспех почистив зубы и кое-как приведя себя в божеский вид, я снова посмотрел в зеркало. Жаль, оно родом не из Венеции.

Уложить воронье гнездо на моей голове было проблематично, но порой удавалось. Как, например, сейчас. Я пристально вглядывался в черты напротив.

Забавная всё-таки вещь самооценка. Вроде определяет отношение к себе, а на неё обязательно влияют другие люди. Хотя без них такого понятия не было бы в принципе.

Ведь всё, что мы знаем и думаем о себе, складывается из чужого мнения. Без стороннего наблюдателя объективность реальности остаётся под вопросом. Точно, как в старой загадке:"Раздастся ли звук падающего дерева в лесу, где никого нет?"

Выходит, вне социума меня тоже не существует?

— Ты там уснул?

— Иду, — угрюмо проворчал я.

Забежав на кухню, я машинально бросил в рюкзак вчерашнюю находку. Затем мы с приятелем покинули мою обитель.

Всю дорогу я клевал носом, и, наконец, Макс не выдержал:

— Ты в курсе, что ночью полагается спать?

— Сон для слабаков, — широко зевнул я, — каждый день обещаю себе выспаться, но пока не выходит.

— Досадно, — с сочувствием улыбнулся друг, глядя на меня ясным взором плутовских глаз.

— А ты какой-то подозрительно бодрый и… радостный, — на мгновение я задумался, — хотя ты и по жизни слегка упоротый. Что, выспался? — и снова чёртов зевок.

Это уже выше моих сил.

— Ещё бы, Кас. Я всегда высыпаюсь. К тому же, — чуть тише прибавил он, — если на ночь сыграю на флейте, то спится особенно сладко, — парень выразительно поиграл бровями.

— Какой ещё флейте? — не понял я.

— Волшебной, Каспер, волшебной.

И тут до меня дошло.

— Фу, — поморщился я, пихая его в плечо, — ты ужасно мерзкий.

Приятель громко рассмеялся:

— Я не мерзкий, Кас. Я нормальный. Даже более нормальный, чем ты.

— Не бывает степеней нормальности. Ты либо нормальный, либо нет. Третьего не дано.

— Ну почему же? — задумчиво протянул друг, — понятие нормы весьма относительно. Так же, как все в этом мире.

Он резко остановился, видимо, осознав, что брякнул:

— Черт, походу, я заразился, — парень беспомощно глянул на меня, — уже начинаю превращаться в тебя.

— Не переживай, — улыбнулся я, — до тех пор, пока не цитируешь Воланда, всё будет в порядке.

— Не дождёшься, — лукаво усмехнулся он.

Мы зашли в кабинет одними из первых. Народ потихоньку подтягивался, занимая пустующие места. Нас насчитывалось всего 17, что слишком мало для класса. И в параллели мы были своего рода Ватиканом.

Десятые классы формировали из тех, кто остался. В результате чего нас разделили на 4 островка: физмат, они же"А"класс, что смотрели на других с характерным презрением, наш биохим или"бэшки", как, мне казалось, весьма логично, и соцэконом с социально-правовым, соответственно, — "В"и"Г"классы.

От начала и до конца мы с Максом учились в"Б"и сидели за одной партой. Думали, так будет всегда, и ни о чём не парились. А когда началась вся эта заварушка, стали единственными коренными представителями"Б"класса.

Поэтому между собой мы звали друг друга"аборигенами", а новоиспечённых одноклассников, — "пришельцами".

Но вот что было странно: когда мы перешли в десятый, получив"гордое"звание старшеклассников, Макс как-то сразу нашёл общий язык с"пришельцами", чего не скажешь обо мне.

Я остался верен своей отчуждённости. Изгой по собственной воле, мрачный тип, что не подпускает ближе, чем на пушечный выстрел. Таким меня знали все. Таким я и был на самом деле.

— Здравствуйте, ребята! Садитесь, — с добродушной улыбкой поприветствовала нас Оксана Анатольевна, проходя за учительский стол.

Биологичка и по совместительству наша классная была точной копией Хагрида из"Гарри Поттера", правда, в женском обличье.

Когда мы закончили с перекличкой, то перешли к аллельным генам. По счастливой случайности меня вызвали к доске. Похоже, я родился под нужной звездой.

Нельзя сказать, что дела с биологией обстояли у меня хуже, чем с физикой. Кое-что я всё-таки понимал. Но мои познания не шли ни в какое сравнение с Максом. Он щёлкал генетические задачки, словно орешки.

Так на эмали тёмно-зелёного цвета я вырисовывал копье Марса и зеркало Венеры, записывая условие и очерчивая его мелом. Оксана Анатольевна мягко подсказывала, и общими усилиями мы справились с этой задачей.

Решать после меня вышел Мишка Ведин. Я усмехнулся, посмотрев на щуплого очкарика. Ему-то помощь не понадобится.

Заняв свое место, я с сожалением понял, что забыл пенал, а вместе с ним все канцелярские прибамбасы. Но, открыв рюкзак, увидел сияние пустых глазниц черепа. Того самого, что являлся наконечником ручки, найденной мной вчера.

Собственно, почему бы и нет? Достав ручку с черепом, я стал переписывать каракули нашего ботана.

Решив задачу быстрее Ведина, Макс посмотрел в мою сторону:

— Зачётная ручка. В твоём стиле, — одобрительно кивнул он, — А тебя не смущают чёрные чернила?

— Это должно смущать того, кто будет проверять мои конспекты.

— Если сможет их разобрать, — озорно улыбнулся парень.

Он был прав. Из-за почерка мне пророчили карьеру врача. Из-за него же меня проклинали почти все учителя.

Мои микробуквы, что каждый раз стремились уменьшиться до размера атома, вымораживали самых стойких из них. Даже сдержанная русичка, которой приходилось читать мои сочинения с лупой наверняка не раз меня материла.

До конца урока оставалось не больше 5 минут, когда мой друг прошептал:

— Знаешь, что я недавно понял?

— Ну давай, Макс, жги!

И приятель торжественно объявил:

— Я счастливый носитель гена раздолбайства.

— Чего? — громче положенного произнёс я, и несколько дноклов обернулись.

— До меня только сейчас дошло, — рассуждал парень, — мамка всё время твердила, что мой отец редкий раздолбай, а я весь в него. Стало быть, доминантный ген.

— Доминантный ген?

— Ну да, он и определил развитие признака. Преобладающего признака, понимаешь? Такого, как веснушки или карие глаза…

— Или близорукость? — дополнил я.

— Именно так.

— В этом что-то есть, Макс.

После звонка он потащил меня на улицу:

— Пойдем, покурим.

— Ты же знаешь, я не… — попытался противиться я.

— Разумеется, знаю, паинька. Тебя же никто не неволит, просто постоишь за компанию, — друг просяще улыбнулся, не оставляя мне шансов.

Перед нами открывался вид на внутренний двор школы, в центре которого росла голубая ель. А справа, за забором, находились гаражи.

Я поежился от внезапного порыва ветра, кутаясь сильнее в пальто. Макс безуспешно щелкал зажигалкой, сумев закурить лишь с третьей попытки.

— Какие планы, Каспер? — выдыхая колечки дыма, прохрипел парень.

— Как обычно, пойду к своим околевшим друзьям.

Приятель аж закашлялся от смеха:

— Не сомневаюсь. Но я не об этом. Какие у тебя планы в целом? Когда мы выйдем отсюда? Не вечно же оставаться школотой.

— Не знаю, — сунув руки в карманы, я облокотился о серую стену, — наверное, пойду патологоанатомом.

— Это, определённо, твоя тема, — усмехнулся Макс, — а если серьёзно?

— Если серьёзно, то я не думал. Это у тебя всё расписано: поступить в мед, спасать чужие жизни…

— Не уверен, что выйдет, — почти беззвучно прошептал он.

Я бросил на одноклассника удивлённый взгляд:

— Только послушайте его. Он сдал ГИА на сотку, и ещё думает сомневается в себе.

— Баллы — не главное, Каспер, — с несвойственной ему горечью улыбнулся парень, — Рассказать, как бывает? Три года ты учишься в меде. А потом… — замялся он, — потом раскуриваешь кальяны в каком-нибудь баре.

— О чём ты? — его слова, мягко говоря, меня озадачили.

— Так происходит, когда пытаешься исполнить не свою мечту, — мой неизменно весёлый друг враз сделался каким-то задумчивым.

— Но ты же мечтал стать хирургом, — возразил я, чувствуя приближение чего-то неладного.

Вроде цунами, спастись от которого не удастся.

— Мама об этом мечтала. Не я, — он докурил сигарету до фильтра, обжигая пальцы, и даже не обратил на это внимания.

Между нами повисло густое молчание. То молчание, что заглушало свист ветра и раздражающую трель школьного звонка.

Я первым разорвал тишину:

— На уроке ты сказал, Макс, что являешься счастливым обладателем доминантного гена.

— Гена раздолбайства? — оживился друг.

— Да-да, его, — усмехнулся я, — классная теория, и всё такое. Но знаешь, даже у кареглазых иногда появляются отпрыски с голубыми глазами, — я ширкнул носком кеда, выводя незамысловатые узоры, — и у львиного зева бывают белые цветы.

Приятель улыбнулся по-прежнему беззаботно:

— Я тебя понял, Кас.

***

Когда я вернулся, мама всё ещё отсыпалась после ночной. Сделав себе бутеры, я отправился в комнату.

Тетрадь, что лежала на дне сумки, так и взывала ко мне. Вытряхнув её, я снова погрузился в мир зазеркалья.

После того, как отцовский бизнес рухнул, маме пришлось искать работу. А так как единственная галерея в городе закрылась лет 20 назад, она занялась другим ремеслом.

Каждый вечер к ней приходили клиенты. И порой, ошибаясь дверью, оказывались в моей комнате. Я её не оправдываю, но в целом могу понять.

Вначале до одури страшно, а потом привыкаешь. Привыкаешь просыпаться от чужих рук на своем теле, привыкаешь держать под подушкой нож и слышать за стенкой пыхтение и стоны. Точно так же привыкаешь видеть потухшие, не всегда трезвые глаза мамы.

Но столь жестокие уроки бывают полезны. Они учат осмотрительности и аккуратности. Учат проверять, хорошо ли закрыта дверь, и в какое место эффективней всего ударить. Они учат игнорировать страх и рвотный рефлекс.

Поэтому в последний момент, когда тебя зажимают в углу, ты вспоминаешь все усвоенные уроки и умудряешься выскользнуть. Таким образом, они спасают твою шкуру.

Даже вспоминать о подобном мерзко… Но я должна. Ведь таково предназначение дневника: забрать мою боль и иссушить до дна.

Всё-таки зря я решил читать за обедом. Ощутив подступившую к горлу тошноту, я оделся и вышел из дома.

"Все началось не со зла, все началось как игра, но

Лестницу в небо сожгла — плата за стыд твой, и страх".

Слушая"Улицу Роз", я незаметно прибыл в пункт назначения. Кладбище встретило меня с предсказуемым дружелюбием. Расположившись у того самого дуба, я снова открыл дневник:

Спустя год мама перестала принимать клиентов на дому. Теперь и вовсе не являлась на ночь, возвращаясь обычно под утро с молочной плиткой для меня. Правда, мне было тошно от этого шоколада.

Она неустанно целовала меня в щеку, оставляя на ней размазанный алый след. А я вдыхала её сладкий запах перегара, смешанный с духами. Но не Bulgari или Prada, которыми так славилась Италия, а самыми простыми копеечными духами.

Хотя этом аромат стал роднее всего на свете, поскольку принадлежал ей. С той поры я всё чаще оставалась с отцом, что было куда хуже. Следы его безмерной любви до сих пор сохранились в виде шрамов на теле.

Со следующей страницы на меня глядел карандашный кролик с бесконечно растерянным видом. Очевидно, ставший свидетелем того, что происходило с его хозяйкой.

— Твоя мать в натуре спидозная? — колкая насмешка прилетела в спину, когда я возвращалась домой.

Обернувшись, увидела дворовых ребят, среди которых выловила взглядом тех, с кем играла в детстве в «Казаки-разбойники».

— Что за бред? — откликнулась я, — моя мама абсолютно здорова.

— Тогда где она сейчас?

— В Италии, — без колебаний ответила я, — и скоро заберёт меня.

Они дружно заржали.

А после один из них, видимо, самый смелый, отделился от толпы, подходя ближе:

— Купить тебе билет до Италии? В один конец? — тошнотворно усмехнулся он, — или, правильней сказать, на чей-нибудь конец?

Я видела его ядовитый оскал и насмешливую ухмылку, но, в тот момент не ощущала злости. Может, я слишком привыкла к оскорблениям, чтобы срываться на каждого чмошника.

Тем временем он подошёл максимально близко, шепча мне на ухо:

— Наверняка ведь пойдёшь по стопам своей шлюшки-матери.

Последняя фраза стала спусковым крючком. И в следующую секунду этот урод валялся на земле с разбитым носом. Они могут унижать меня, но не маму!

Исход дальнейшего был предопределен с самого начала. Меня бросили на землю, запинывая ногами.

— Разумно, что ходите вместе. Поодиночке со мной бы не справились, — плевалась я кровью, навлекая очередную волну ударов.

Спустя время они остановились, а звон в ушах стих. Я сумела доковылять до дома.

Отец, прикладывая замороженную курицу к моему лицу, не мог сдержать поток негодования:

— На хрена ты опять влезла в драку?

— Они назвали маму шлюхой.

— Ну это не новость, — отмахнулся он.

— И сказали, что она больна СПИДом.

В ответ на мои слова папа замер. А я ощутила, как тревога холодком пробирается под футболку.

— Пап? — голос предательски дрогнул, — Это же не правда?

Он молчал.

— Скажи хоть что-то.

— Твоя мать, действительно, инфицирована, — в конце концов, отозвался отец.

В ту же секунду дыхание перехватило, а легкие болезненно сжались.

— Но как же? Люди и с ВИЧ живут всю жизнь. Есть терапия, новые методы. Можно…

— Слишком поздно, дочь, — он крепко сжал мое плечо, — у неё развилась лимфома. Уже ничто не поможет.

Какое-то время я тупо пялилась в стену.

— Она сказала, что поехала в Италию, — совершенно бессмысленно произнесла я.

— А я думал, ты у меня взрослая, — усмехнулся отец, — а ты до сих пор в сказки веришь. Помирать она поехала. И не в Италию, а в какую-нибудь подворотню, — обречённо вздохнул он, — кошки тоже, предчувствуя смерть, уходят из дома.

Отец залпом опрокинул гранёный стакан, а я моментально осознала: теперь я точно одна.