Взаимность

Lena Swann

Оппозиционный сайт «Будущее время» заблокирован генпрокуратурой. Яна, главный редактор сайта, подозревает, что ее любовник Никита подослан к ней спецслужбами. Яна бросается на исповедь к знакомому священнику. Но в церкви, руководство которой коррумпировано преступной властью, Яну ждет еще более трагический выбор.

© Lena Swann, 2020

ISBN 978-5-4498-1122-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Взаимность

Итак, «Будущее время» было разгромлено. Яна не выходила из машины: резко накренив, чуть не выломав, зеркальце заднего вида и бессознательно расчесывая ногтем и рассматривая в отражении крошечную коросту уже засохшей лихорадки, справа над верхней губой (всегда почему-то выскакивала, как периодическая родинка, от любых переживаний), всё как будто бы крутила в памяти произошедшее пять минут назад, — всё еще не веря, что, вот, всё самое страшное, всё то, что висело над сайтом уже все последние месяцы, наконец, рухнуло. И в общем, еще более понятны становились подлые крысиные предложеньица Никиты о перепродаже… Знала, что опаздывает, но пыталась выдохнуть гнев и отдышаться, — прежде чем войти в церковь.

Лазоревый луковичный куполок церкви был инеем превращен в сверкающую платиновую скуфию на верхушке, а солнце еще и ярко золотило крест и ближнюю куполка дольку. Небо, несмотря на мороз, было истошного, лживо-розового оттенка, а справа, — за насмерть заиндевевшими тонкими лиловатыми иероглифами (в разные стороны живо и отчаянно жестикулировавших перед смертью, за секунду до зимы) кустов и деревьев, — под пригорком, тянулся гигантский хлопчатый цепеллин дыма — из тоненькой трубы сахарной ватой утепленной избы. Яна, приехав сюда, спозаранку, за семьдесят километров от Москвы, из-за неимоверных снежных заносов и пробок на выезде из Москвы действительно уже сильно опаздывала и, кое-как припарковав на пригорке машину (на крошечном, на удивление прекрасно расчищенном сегодня и вытоптанном пятачке прямо рядом со входом в церковь, на излёте бугристой асфальтовой дорожки, между сугробов и до боли в глазах искрящих бриллиантов снежного наста), быстро повернула ключ зажигания, — и прихлопнула таким образом заодно и зазудевший уже, ненавистный возбужденно-жизнерадостный, словно в голливудских экшэнах, проигрыш выпуска новостей «Эха Москвы». (Ненавистный — потому что новости в этих выпусках все последние годы были одна гаже другой.)

«В Москве проходят обыски у оппозиционных активистов…» (идиотически-жизнерадостное бурлящее энтузиазмом тирлим-бом-бом музыкальной заставки)

«Высокопоставленный чиновник министерства обороны, по неофициальным данным, отвечавший за координацию наемников из так называемых частных армий в Сирии, найден у себя в квартире мертвым…» (энергичная ритмовка на заднем плане для любителей голливуда, а потом опять бесстыдное тирлим-бом-бом)

«Сегодня генпрокуратура без объявления войны заблокировала для российских пользователей доступ к популярному оппозиционному молодежному сайту «Будущее вре…» Стоп. Это еще что такое?

Яна, задним вниманием ухватив обмолвку, резко крутанула ключ зажигания на пол-оборота в обратную сторону, вновь врубив электричество и поймав радио на оборванной ноте:

«…Мария Лазарева, генеральный директор „Будущего времени“ (которую вы, сволочи-коллеги расторопные, к слову скажем, явно застали звонком своим в постели, разбудили, — потому что Маша в прямом эфире если и не позёвывала, но явно звучала как солдат в казарме, которого облили ледяной водой), заявила „Эху Москвы“, что, несмотря на блокировку, популярный сайт продолжит работу: Лазарева посоветовала поклонникам сайта внимательно прочитать рекомендации по обходу блокировки сайта, которые она в течение ближайших пятнадцати минут выложит в фэйсбуке и твиттере „Будущего времени“.» (дыц-дыц ритмовки на заднем плане)

«…Как сообщили корреспонденту „Эха Москвы“ в международной организации „Репортеры без границ“, их сотрудники, в знак протеста против очередной противоправной внесудебной блокировки средства массовой информации в России, уже работают над запуском неблокируемого зеркала для сайта „Будущего времени“ на базе Google Cloud Platform. Зарубежное неблокируемое зеркало „Будущего времени“, вероятнее всего, будет доступно уже завтра.» (улю-люм — видать, чтобы не заснули овощи)

«…В генпрокуратуре корреспондентам „Эха Москвы“ заявили, что в случае продолжения деятельности заблокированного сайта, все сотрудники „Будущего времени“ могут быть привлечены к уголовной ответственности как сотрудники нежелательной организации или как иностранные агенты.»

— Вот скоты! — тихо выдохнула Яна и быстро (чтобы не слышать очередного чудовищного, в зубах заевшего музыкального проигрыша-живчика) вырубила, до отказа, вместе со звуком радио, ключ зажигания, мгновенно взглянув на мобильный — ну конечно! уже семнадцать пропущенных звонков! счастье, что выставлен был режим «не беспокоить»!

Кликнув мэссэдж в Whatsapp Маше: «Я всё знаю. Буду после полудня. Делаем всё, как договорились. Звучала ужасно!;) Доспи чуть-чуть еще!:)», — и чуть переведя дыхание, уйкнув, чуть не содрав, от нервов, над губой коросту лихорадки, — Яна быстро на дурацкую эту лихорадку взглянула в выпуклое зеркальце заднего вида еще раз (нет, нет, ничего, сегодня уже гораздо лучше) и, выходя из машины, как-то уже чуть успокоенно сказала себе: Маша справится! Не дам скотам испоганить еще и мне утро…

Весь аварийный план действий, конечно же, был готов заранее. И «Reporters Sans Frontières», молодцы, не проспали, с нашим планом, — завтра все будут гуглить…

Яна быстро перекрестилась и вошла в беленькую, маленькую, словно кулич, деревенскую церковку.

В пестрой, яркой, радостной от икон грановитой вселенной внутри церкви были жарко натоплены батареи. Два широких апельсиновых раскосых пыльных луча из двух правых окон (из расписного крошечного клироса и из правой криволинейной ниши с мозаичными нервюрами) выделяли центр церкви как особую лучистую горницу: Яна улыбнулась и чуть заметно кивнула головой в центре ближнего луча стоявшему, как раз в этот момент обернувшемуся и зорко поймавшему ее взгляд белобородому круглолицему батюшке Игнатию, освящавшему, вместе со вторым, молодым, кудрявым священником елей для соборования — словно художественную палитру готовили (баночки, кисточки!).

Яна свалила с себя жаркую зимнюю куртку на банкетку в самом конце церкви, — и невольно еще раз уцепилась взглядом за роспись на задней стенке: чуть не угробленная камнями за блуд грешница, страшненькая, простоволосая, в белом изодранном платье, с окровавленной щекой, упавшая на колени и в отчаянии уцепившаяся за голубой хитон Христа в поисках защиты — зримо прячущаяся за Христовой фигурой от расправы уже занесших для броска в поднятых руках камни фарисеев, священников и прочей еврейской гопоты, — яркая, громадная, в человеческий рост фреска, — под которой вчера вечером сама она, по безыскусной рифме судьбы, в слезах, упав на колени, каялась и исповедовалась два часа подряд батюшке Игнатию, — с таким же внутренним чувством: что спасается от смерти.

Уже совсем темно было, когда накануне, едва разыскав дорогу, едва вспомнив хуторок, за которым надо было резко свернуть на проселочную дорогу, — еле заехав потом по наледи в горку, — Яна вот так же припарковалась у церкви, всунув мордочку миниатюрного красненького дамского Крайслера между двумя матёрыми сугробами — на занесенной и оледенелой, еле видной, нерасчищенной вчера еще, узкой асфальтовой дорожке. Дышать после вчерашнего краткого, схематичного, разговора в чате фэйсбука с Никитой — разговора чудовищного, как и вся ее, год почти продолжавшаяся, с ним связь, — было уже совсем невозможно, — как, собственно, ни дышать, ни плакать, ни жить невозможно было уже все последние пару месяцев. «Я даже книги читать не могу уже месяц!» — как крайнее выражение отчаяния доходчиво, всхлипывая и размазывая сопли кулаками, объясняла она позже, вечером, батюшке Игнатию. Было точно так же, как бывает с аппендицитом: ныло, побаливало, тошнило, но из брезгливости и занятости в больницу тащиться не хотелось, и как-то была надежда, что само как-то куда-то… А потом вдруг в одну секунду — раз! — и чувствуешь, что загноилось уже настолько, что еще миг без операции, без скорой помощи — и помрёшь.

Он называл ее котиком и ласточкой. Пошлее ничего придумать было невозможно. Ее выворачивало наизнанку от неказистых, неразборчивых, как-то враскоряку бросаемых его не тонких слов — и от его духовной скользкости, духовной слепоты, от духовных его поскальзываний на ровных, казалось бы (а уж тем более — на горних), местах. Невысокий, блеклый, с немытыми волосами, сутуловатый, с выпирающими восточными скулами, вечно как будто зябко пригибающийся, вытягивающий пальцами вниз манжеты дорогих рубашек и пиджаков, как будто рукам морозно, вечно глядящий в смартфон или компьютер, в задумчивости грызущий заусенцы немытых ногтей на зеленых тонких коротких пальчиках… Он прибился к ней в буквальном смысле как-то из неоткуда: прогулка вдвоем по ночной Москве после тусовки в книжном клубе с ее друзьями-диссидентами, — Яна даже припомнить теперь не могла, был ли он там с ними за общим длинным пьяным грубым деревянным струганным столиком, и если да, то кто его пригласил? — или он мотался за каким-то другим столиком, с какой-то другой компанией? — да и был ли он там в том кафе в тот вечер вообще?! — или прибился к ней как-то как бы невзначай уже на выходе? Позднее, впрочем, Маша раскололась, что за месяц до этого Никита пытался (где-то на тусовке) ухлёстывать и за ней, — и теперь уже, из сегодняшнего дня, казалось совсем неслучайным, что вся эта внезапная Никитина любвеобильность совпала с тогдашним их с Машей запуском сайта. Как-то совмещал приятное с полезным? Подсуетившись, ища, как внедриться, как ввинтиться куда-то поближе к их инсайдеровской информации?

«Умный, быстрый паренек. Давно такого смышленого парнишки не встречала — в мозгу у него словно счетчик электронный работает. Единственное, что меня остановило от того, чтоб закрутить с ним амуры, — это то, что он жалкий уродец», — небрежно-томно пробросила тогда разбитная эстетка Маша (резких абрисов коротко стриженная красавица в приплюснутых в узкую линеечку очках с тончайшей оправой), ничего о начавшемся уже мучительном романе Яны не зная, — и Яне как-то Никиту моментально из-за этих грубых слов стало еще мучительней жальче, и увязла она в романе с ним после этого уже и вовсе намертво — как-то из-за этой своей к нему жалости и боязни его «ранить».

Быстрый. Действительно, быстрый. Даже чересчур быстрый — до неуловимости. С реакциями до того молниеносными и до того скользящими — что проскальзывал мозгом и душой как-то мимо всего главного, не заметив суть. И как-то чуть смущался из-за этих своих супер-спринтерских пустопорожних скоростей — когда видел, что Яна молча изумлена какими-то душераздирающими лакунами в духовной его грамотности, запредельной узостью духовного его кругозора. Всё как-то считалось у него в мозгу по номиналу, количеством, типом, материалом, — избитыми, но шустро применяемыми и неожиданно тасуемыми алгоритмами.

«Да-да, я тоже часто об этом думал!» — быстро выворачивался Никита, когда Яна произносила парадоксальную, чуждую ему духовно мысль. Или, когда Яна называла вдруг в разговоре с ним какую-то дорогую ей книгу, Никита моментально, со слюнькой на губах, вспыхивая (чуть копируя при этом — быстро же научился! — Янины, то экзальтированные, а то вдумчивые интонации), беззастенчиво врал: «Знаешь! Удивительно! Я тоже буквально вчера вспоминал об этой книге!» И потом, когда Яна заметила, что Никита искусно выхватывает из ее речи интимные какие-то, внутреннюю жизнь ее отражающие, ее личные, ручные словечки и любимые обороты, — а после как бы невзначай, легко, вставляет словечки эти в разговоры с ней, используя их как свои — чтобы вызвать в ней полную иллюзию взаимопонимания, — стало и вовсе как-то страшненько. Словно рыба-клоун, отражающая чужие мысли зеркальными чешуйками и вертящаяся, вводя в заблуждение этим слепящим тебя отражением твоих же мыслей. Нелюдь, живущий и говорящий по техникам, «разрабатывающий» людей, ему доверяющихся. Бездушная пиявка, кровопийствующая на изящно-изломанной пародии тех, к кому присасывается.

И в общем-то неудивительно было после этого, почему, несмотря на вдруг нечаянно в разговорах вскрывавшиеся зияющие пропасти невежественности (в первую же ночь, во время прогулки по городу, когда Яна обмолвилась о Прусте, — Никита, с фирменной своей злющей параноидальной шустростью, желая блеснуть эрудицией, выпалил: «А! Самоубийца! Не знаю, что вы все в нем нашли!» — так нагло, что аж не верилось, что она не ослышалась, или что он не обладает какой-то новейшей недавно раскрытой биографами информацией! И Яна, изумившаяся, аж до минутной потери дара речи, — из-за неловкости за него не нашлась даже, как потактичнее указать ему на его фантастическую кекс-клячку), Никита слыл в тусовке человеком крайне начитанным и тонко разбирающимся в искусстве, литературе и во всех прочих вот так же легко и нагло затрагиваемых им в разговорах с интеллектуалами красиво звучащих вещичках. Которыми можно позвенеть.

Всё это, впрочем, доходить до сознания стало уже гораздо позже. А в начале — в начале была зашкаливающая какая-то к нему жалость, — Яне, буйной, открытой, веселой, цыганистой (полностью, словом, ему противоположной), обожаемой друзьями и искренне и пылко друзей любящей, — всегда отбою не знающей от поклонников — из-за красоты и яркости ее, — было как-то мучительно неловко за Никиту и мучительно страшно, что он вдруг подумает, что она его бросит из-за того, что дурён собой, — или — ещё хуже! — что он подумает, что она ему изменит с кем-то из тех юных оппозиционных сумасбродных красавцев, для которых она была кумиром, и которые вокруг нее вились, — и из-за этого все ее эти постоянные подстраховки, как бы Никита ничего не подумал: лишний раз признаться ему в любви, лишний раз сказать, как он дорог ей… Нянчить его своей полной открытостью для него. Всегда быть в досягаемости, когда он звонит… Всегда рассказывать ему все подробности про встречи свои, про всех людей с которыми говорила, чтобы ничего не подумал дурного, чтобы не заревновал… каждый день, когда он выстукивал ее в фэйсбуке вечерами в чат и допытывал, как прошел день…

Конец ознакомительного фрагмента.