Соперник
— Покажи медвежью зарубку ещё раз, — сказала Ляля, подсевшая к нашему костру и внимательно слушавшая рассказ графа.
— Смотри, — он опять закатал рукав. — Зачем тебе?
— А вот зачем, — поцеловала шрам Ляля.
— Голубка ты моя! — обнял её граф. — Как бы мне годков двадцать скинуть, увёз бы я тебя куда-нибудь на край земли — ей-богу, увёз бы!
— Сейчас увези! — возразила Ляля. — Какой ты старый, ты моложе молодых, — она покосилась на Григория Владимировича.
Тот закашлялся:
— Однако холодает… Не зайти ли нам в дом?
— Иди, мне не холодно, — отказался граф. — Эй, кто там у стола?.. Водки мне большую рюмку и закусить!.. Выпьешь со мной, господин философ? — спросил он меня.
— Не откажусь, — согласился я.
— И я выпью. Дайте и мне водки, — внезапно попросил Григорий Владимирович.
— Это по-нашему! — обрадовался граф. — Узнаю орловскую породу.
— И мне дайте, — как не выпить с таким барином? — проговорила Ляля, опустив голову на плечо Алексея Григорьевича.
–…А теперь песню — удалую цыганскую песню! — сказал граф, когда мы выпили и закусили. — А ты спляши, Ляля, потешь моё сердце!
— Потешу я твоё сердце, Алексей свет Григорьевич! — Ляля встала у костра и крикнула что-то цыганам на их языке. — Смотри же, как Ляля для тебя плясать будет!
К. Маковский. Танцующая цыганка
Цыгане заиграли и запели, вначале медленно и тихо, потом всё быстрее и громче, — и так же медленно, а потом всё быстрее плясала Ляля. В её танце не было правильности, не было определённых фигур и движений, но сам он был одно движение. Искры от костра взлетали к небу, огонь то разгорался, то затухал, и всё это — музыка, песня, танец и огонь костра — сливалось в какую-то невообразимую и необыкновенно притягательную пляску, на которую хотелось смотреть ещё и ещё, так что, когда резко оборвался последний звук гитары, я невольно вздохнул.
Граф был в восторге:
— Ах, ты, голубка черноокая!.. Возьми от меня этот перстенёк за дивное умение твоё, — он снял перстень с бриллиантом со своего мизинца.
— Нет, Алексей Григорьевич, не возьму — не обижайся, барин милый, но не ради такой награды я плясала, — отказалась Ляля. — Ласковое слово твоё дороже стоит.
— От графа Орлова не берёшь? — сказал Григорий Владимирович, усмехаясь.
— Многие от графа Орлова подарки получали, а я не взяла — разве это не большего стоит? — тряхнула прядями чёрных волос Ляля.
— Ай да Ляля, — тоже ведь философ, а? — граф посмотрел на меня.
— Ещё какой, ваше сиятельство, — согласился я.
— Хочешь послушать далее про жизнь мою? — спросил граф, обнимая цыганку и сажая её возле себя. — Не скучно тебе?
— Мне про тебя всё интересно, — возразила Ляля. — Где ты, там скуки нет.
— Что же, слушайте дальше… В Петербурге меня определили в кадетский корпус, но недолго я там оставался — и возраст был не тот, и к зубрёжке охоты не было, а по-другому там не учили: знай, зазубривай всё наизусть. Да и учителя были хуже некуда: бывшие кадеты, которые в прапорщики не вышли и от безысходности в корпусе остались, или отставные военные, из-за своих недостатков из армии списанные. По счастью, сослуживцы отца, помнившие его по петровским походам, составили мне, как и братьям моим, протекцию: я был принят, хотя и простым солдатом, в Преображенский полк, Григорий — в Измайловский, Фёдор — в Семёновский.
Кадет в мундире. Середина XVIII века
Петербург меня так поразил, что первое время я ходил по городу разиня рот. Какой простор, какие красоты; вот уж поистине столица великой империи! Главная улица — Невский проспект — широченная и за горизонт уходит, а дома на ней только каменные, ни одного деревянного, их указом строить было запрещено. Каждый дом в два этажа и узорчатой чугунной решеткой ограждён.
На набережной тогда строили Зимний дворец для государыни-императрицы Елизаветы Петровны, а был ещё Летний, тоже удивительной красоты — с садом, галереями, террасами и фонтанами. Далее Смольный собор возводили, — тысячи солдат и мастеровых сюда согнали на работу, — и ничего величественнее этого собора я в жизни не видал. Жаль, что недостроили: в алтаре кто-то наложил на себя руки, и поэтому службу в храме нельзя было сто лет совершать…
А какая жизнь в Петербурге была: всё бурлило, всё двигалось! Днём по улице иной раз не пройдёшь, возы со всякой всячиной непрерывно тянутся, — а на Неве стоят корабли из Европы; барки, лодки, плоты сотнями места ищут у пристаней.
По вечерам в богатых домах балы и маскарады начинались один пышнее другого, и на них такая разодетая публика съезжалась — я и не знал, что такие наряды бывают! Их шили по новейшей французской моде лучшие портные из Франции: в обычай это было введено гетманом Разумовским, братом давешнего фаворита императрицы Елизаветы, и Иваном Шуваловым, новым фаворитом её, — оба были большие щеголи и модники.
* * *
Вылезши из своих лесов, я сперва чувствовал себя в Петербурге чужим: учения ведь не было у меня, считай, никакого — хорошо, хоть грамоту знал. А тут по-французски говорят, на балах танцуют, вирши пишут и высокоумные беседы ведут. Ну, кто я при этом? — медведь медведем! Однако вскоре навострился: несколько слов французских затвердил, большего по сей день не знаю, из разговоров кое-чего запомнил, а главное, танцам выучился. Ничего, обходился как-нибудь: в конце концов, от солдата учёность не требуется — были бы смелость да отвага, да верная служба российскому престолу!
Жерар де-ла-Барт. Вид Дворцовой набережной от Васильевского острова, Санкт-Петербург
Наш полк имел свои казармы, весьма приличные, но там жили офицеры и старослужащие, а солдаты и новички квартировались отдельно, кто где мог, и надзора за ними не было никакого. Служба была неутомительной: надо было лишь являться на дежурства, смотры и парады — а в остальном живи, как хочешь.
Мы, гвардейцы, всегда были на особом положении, так со времён Петра повелось. Офицерские звания в гвардии были выше армейских, жалованье тоже больше, но, главное, мы при высочайших особах службу несли, при самом императорском дворе. Гвардия могла в любой момент потрясение в верхах государства произвести — и производила! Начиная от Екатерины Первой ни одно восшествие на престол без гвардии не обходилось, и государыню Елизавету Петровну тоже гвардейцы в императрицы произвели. А далее Екатерину Вторую единовластной правительницей сделали — но об этом речь впереди, не буду опять-таки забегать…
В Петербурге мы были полными хозяевами: куда ни придём, нам должны оказывать почёт и уважение, потому что гвардейцы во всём первые. Тогда повсюду бильярды поставили — и в трактирах, и в гостиницах, и даже в весёлых домах столы бильярдные стояли. Мы с братьями Григорием и Фёдором в «пирамиду» с шестнадцатью шарами изрядно играть научились и всех обыгрывали, однако был у нас соперник — Александр Шванвич, который, впрочем, не только в бильярде, но и в иных забавах нас превосходил.
Сейчас о нём уже забыли, но в своё время в России не было не знавшего его человека. Отец Шванвича, именем Мартын, был из учёных немцев — в Россию он приехал при Петре Великом. Здесь женился, а восприемницей его сына Александра была сама Елизавета Петровна, будущая наша императрица. Взойдя на трон, не забыла она своего крестника, и Шванвич был определён в Лейб-кампанию — личную дворцовую охрану императрицы. Лейб-кампанцы в званиях выше нас, гвардейцев, были — Шванвич, скажем, простым гренадером служил, но чин этот равен был армейскому поручику, — но мало того, они и во всём другом превзойти нас стремились: хотели доказать, что не гвардейцы, а лейб-кампанцы в Петербурге главные.
Офицеры Преображенского полка в середине XVIII века
У нас постоянно стычки происходили, но если в них Шванвич участвовал, наши гвардейцы бывали битыми: уж очень силён он был, один мог пятерых раскидать, к тому же саблей и шпагой владел мастерски. В одиночку с ним даже Григорий не мог справиться, но вдвоём мы Шванвича одолеть могли, что на деле доказали. Григорий играл как-то в трактире на бильярде с одним своим измайловцем — вдруг заходит Шванвич, а с ним лейб-кампанцы, все пьяные; они идут прямо к столу, и Шванвич предерзко заявляет:
Конец ознакомительного фрагмента.
