Падшие в небеса.1937

Ярослав Питерский

«Падшие в небеса 1937» – шестой по счету роман Ярослава Питерского. Автор специально ушел от модных ныне остросюжетных и криминальных сценариев и попытался вновь поднять тему сталинских репрессий и то, что произошло с нашим обществом в период диктатуры Иосифа Сталина. Когда в попытке решить глобальные мировые проблемы власти Советского Союза полностью забыли о простом маленьком человеке, из которого и складывается то, кого многие политики и государственные деятели пафосно называют «русским народом». Пренебрегая элементарными правами простого гражданина, правители большой страны совершили самую главную ошибку. Никакая, даже самая сильная и дисциплинированная империя, не может иметь будущего, если ее рядовые подданные унижены и бесправны. Это показала история. Но у мировой истории, к сожалению, есть несправедливый и жестокий закон. «История учит тому, что она ничему не учит!». Чтобы его сломать и перестать соблюдать, современное российское общество должно помнить, а главное анализировать все, что произошло с ним в двадцатом веке. Поэтому роман «Падшие небеса» имеет продолжение. Во второй части «Падшие в небеса 1997 год» автор попытался перенести отголоски «великой трагедии тридцатых» на современное поколение россиян. Но это уже другая книга…

Глава четвертая

Утром Клюфт встал разбитым. Он чувствовал себя так, словно вчера весь вечер пил водку, а сегодня болел с похмелья. В редакции тоже не заладилось. Статья о Таштыпском прокуроре не понравилась Смирнову. Павел пару раз заходил к нему в кабинет, но разговор у них не клеился. Главный редактор был раздражителен и суров. Он сухо бросал короткие фразы и почему-то не предлагал Клюфту даже присесть. Так продолжалось почти неделю. Страшно длинную и нелепо-безликую неделю. Неделю моральных мучений и размышлений. Павла не порадовала даже его статья на первой полосе номера с этим жутким и нелепым названием: «Мерзость, несущая опустошение!» Он как-то внутренне съежился, еще раз читая, что написал о Минусинском суде. Клюфту казалось, что каждое его слово пропитано фальшью. Фальшью, которую обязательно почувствует читатель! Павлу было стыдно. Откуда брался этот стыд, он не понимал. Клюфт постоянно вспоминал их последний разговор с Верочкой. Ее слова звучали у него в голове, словно набат колокола. Колокол, который звонил низким и печальным звуком. Клюфт хотел поговорить со Щукиной. Он хотел ее увидеть! Но в тоже время он ловил себя на мысли, что боится этой встречи! Как он посмотрит в ее глаза? Как она отреагирует на него? Он хотел ее видеть, но боялся! Такое с ним было впервые. И все же ноющая, постоянно точащая боль в сердце заставляла его искать Верочку. Искать. Ему надо было с ней встретиться. С ней, будущей матерью его ребенка! С ней, единственной, кому можно доверить все!

Павел обрывал телефон горкома, прося пригласить к трубке Щукину. Но Вера говорить с ним не хотела. Клюфт это чувствовал. На том «конце провода» регулярно отвечали, что Щукина либо сильно занята, либо уже ушла с работы. Павел с ужасом понимал, что Вера не хочет его видеть. Пойти к ней домой вечером Клюфт не решался. Да и настроение, когда над городом спускался сумрак, у Клюфта вообще портилось.

Пару вечеров он делал необъяснимые для себя вещи, бродил по Красноярску. Он ходил по темным улицам и искал. Искал человека в грязно-зеленном плаще. Клюфт заглядывал во все подворотни. Пару раз приходил на городской железнодорожный вокзал. Он надеялся встретить этого странного богослова с подозрительным именем. И самое необъяснимое, зачем Клюфту нужен был это человек, Павел не понимал. Ночами Павла мучили кошмары. Он просыпался в холодном поту. Долго лежал в темноте с открытыми глазами, пытаясь понять, был ли это сон?! И лишь когда его мозг понимал, что это его ночное видение, с трудом засыпал под утро. Но все когда-то заканчивается. Кончилась и эта противная и грустная неделя. Неделя мучений и недоверия к самому себе. Неделя размышлений и одиночества.

В один из дней все изменилось. Утро было солнечным не по-декабрьски. Слабый морозец и голубое небо. Скрип снега под ногами и яркие краски города. Красноярск словно преобразился после серых, окутанных туманами и снегом дней. Настроение у Павла в это утро было приподнятым. Хотя он опоздал на работу. Банально проспал. Встал с постели лишь часов в десять. Но не испугался. Ответственность за опоздание его почему-то не тяготила. Клюфт словно предчувствовал: сегодня все изменится. Сегодня все будет хорошо, все не так, как всегда! И он был прав. Когда Павел прибежал в редакцию, его сразу же вызвали к «главному». Клюфт шел в кабинет Смирнова уверенный — тот ругаться не будет. И Павел не ошибся. Петр Ильич, увидев его, подскочил и, словно старому закадычному другу, крикнул:

— Паша! Ну, ты даешь! Молодец! Молодец! Опоздать на два часа! Ладно, я сегодня добрый, садись! Разговор будет крутой! — Смирнов при этом улыбался.

Клюфт насторожился. Он медленно выдвинул один из многочисленных стульев, стоящих в ряд вдоль длинного стола, и присел на краешек. Смирнов снял очки и начал их усердно протирать носовым платком. Павлу показалось, что он не знает, как начать разговор. Главный редактор стеснялся:

— Паша, тут такое дело. Наша ведущая, незабвенная Ольга Петровна Самойлова, которая постоянно пишет у нас аналитику и передовицы, неожиданно заболела! У нее воспаление легких, Паша, понимаешь?!

— Да, понимаю. А я-то тут причем? — Клюфт пожал плечами.

— Дело вот в чем, Паша. Нужно написать большую статью, посвященную первой годовщине конституции и главное статью о речи товарища Сталина про выборы в Верховный совет!

У Клюфта перехватило дыхание. Такое предложение или приказ означал: писать придется под пристальным вниманием не только главного редактора, но и секретарей крайкома и горкома партии! Такое ответственное поручение обычно давали уже проверенным и самым достойным в редакции людям. В «Красноярском рабочем» это была Ольга Петровна Самойлова. Настоящий журналист, закончившая факультет филологии Московского университета. Она, как никто другой в редакции, мощно и четко писала, пафосные статьи и подбирала такие нужные и емкие слова к речам великого вождя. Но сегодня…

Павел недоверчиво посмотрел на Смирнова. Было видно — тот сильно волнуется. Он водрузил очки на нос-картошку и постоянно шмыгал им. Раскрасневшийся лоб и одышка. Петр Ильич неестественно тяжело дышал.

— Что-то я не пойму, Петр Ильич, Ольга Петровна обычно брала такую работу даже на дом. У нее ведь есть дома печатная машинка. У нее есть разрешение на нее. Она писала даже больной. Она никому никогда не уступала эту работу. Она писала такие статьи в самом плохом состоянии. Неужели она так тяжелобольна?

Смирнов развел руками. Достал из френча платок и протер лоб. Отведя глаза, тихо пробормотал:

— Да, Паша. Она больна. Она сильно больна. И я боюсь, писать придется тебе. Придется. Мы, вернее я, все обдумал. Другой кандидатуры нет.

— Спасибо, конечно, за доверие, Петр Ильич. Но я все, же хотел бы сначала переговорить с Ольгой Петровной. Это будет как-то непорядочно с моей стороны. Я должен с ней поговорить. Я схожу к ней, домой, проведаю, как она себя чувствует! Может, ей легче? Может, она сможет написать? Что там подойти к столу и сесть за машинку! Нет, Петр Ильич. Я сначала схожу к ней.

Смирнов вдруг стал мрачный, как туча. Он грозно прорычал:

— Никуда ты не пойдешь!

Клюфт не понял: то ли главный редактор его разыгрывает, репетируя какую-то реплику из новогодней пьесы про серого волка и зайца, то ли он просто шутит, разогревая голосовые связки. Клюфт улыбнулся и, встав, весело сказал:

— Вы знаете, Петр Ильич, я ей отнесу варенье! У меня есть в заначке маленькая баночка малинового варенья! И ей будет приятно, и от редакции, так сказать, пожелаю выздоровления.

Но Смирнов налился кровью. Он смотрел на Павла пронзающим, полным ненависти взглядом:

— Нет, никакого варенья! Никуда ты не пойдешь!

Павел в растерянности замер. Он не знал, как себя вести. Еще минуту назад Смирнов был совершенно другим, добрым и простодушным человеком, и вот перед ним сидел настоящий монстр во френче оливкового цвета:

— Сядьте, товарищ Клюфт! Вы пойдете сейчас и начнете писать статью, о которой я вам сказал! Никаких походов к Самойловой! Чтобы я даже не слышал об этом!

— Но почему? Почему? Неужели редакции все равно! Заболел человек, и не просто человек — ведущий журналист! Почему бы не сходить к ней домой?

Смирнов опустил глаза в стол. Он тяжело дышал:

— Ее нет дома. И нечего к ней ходить!

— Как нет? Вы же сказали, она заболела? Она что, в больнице? Ее положили в больницу? Тем более нужно проведать! Да и мне посоветоваться нужно. Я схожу в больницу!

— Да ты слышал меня? Ты никуда не пойдешь! Ты пойдешь в свой кабинет и сядешь писать статью! Она должна быть готова уже завтра! Понял ты меня, Клюфт, или нет?! — заорал Смирнов.

Павел непроизвольно присел на стул. Он смотрел на главного редактора и не понимал, почему тот стал таким грубым. Петр Ильич вновь достал платок и вытер лоб. Затем, поднявшись, подошел к окну. На подоконнике стоял графин с водой. Налив себе полный стакан, выпил одним залпом. Тяжелая одышка сотрясала грузное тело. Маленький и толстый, Смирнов казался сказочным персонажем, хомячком или медвежонком. Павел посмотрел на его ноги. «Главный» был обут в белые валенки.

Клюфт сидел и ждал. Он боялся произнести даже слово, чтобы не вызвать гнев у этого человека, одетого, как отставной полковник.

Смирнов долго смотрел в окно. Хотя за ним не было ничего видно. Мороз разрисовал стекло замысловатыми узорами. Петр Ильич вглядывался в эту белую абстракцию. Затем вернулся на свое место. Сел в кресло и закурил папиросу. Зажженную спичку он долго не тушил, наблюдая, как тлеет огонек. Наконец, маленькая палочка обуглилась и согнулась. Смирнов положил ее в пепельницу и тихо сказал:

— Ее арестовали, Паша…

Клюфт не понял, о ком он говорит. Арест. Кого арестовали? Но через секунду мозг Павла переварил информацию. «Арестовали Самойлову! Господи! Нет! Арестовали Самойлову! За что?» — лихорадочно бились мысли в голове, словно закипевшая вода в кастрюле.

— Паша, прошу тебя, иди в свой кабинет, садись, пиши статью! Пиши, Паша! И не задавай мне никаких вопросов! Я все равно не смогу тебе на них ответить, потому, как сам ничего не знаю, — Смирнов говорил это обреченным голосом, словно его самого вот-вот должны были арестовать.

Клюфт медленно поднялся. Петр Ильич не смотрел в его сторону. Он, стесняясь, прятал глаза. Павел попятился к двери. Он почувствовал, что ноги трясутся. Нет! Они тряслись не от страха, они тряслись от волнения. От этой неожиданной вести, о будущем человека, которого он считал своим профессиональным кумиром. «Самойлова! Она арестована. Неужели она тоже связана с этими страшными людьми?! Бред! Ольга Петровна — милый и душевный человек! Она никогда вообще грубого-то слова не говорила! И вот она арестована! Вера! Верочка, ее те страшные слова! У него дома! Ее исповедь, которую нельзя слушать! Неужели она права! Нет! Нет! Бред! Все это какое-то страшное недоразумение!» — Павел все еще не верил в то, что ему сообщил Смирнов.

Клюфт повернулся и нащупал холодный металл ручки двери кабинета. Петр Ильич его грубо окликнул:

— Стой! Иди сюда! Как ты будешь без этого писать! Это-то возьми! Возьми! И учти, сдашь мне лично! Бумаги пришли из крайкома партии, я за них расписывался! — Смирнов протянул несколько листов с текстом, распечатанным мелким шрифтом.

Клюфт медленно вернулся и взял протянутые ему бумаги. Он почувствовал кончиками пальцев, что они были гладкие и холодные. Павел покосился на верхний листок в пачке и прочитал:

«Речь товарища Сталина на заседании президиума Верховного Совета СССР».

Клюфт опустил бумаги и прошептал:

— Я могу теперь идти?

— Идите, товарищ Клюфт! И помните, какая на вас возложена ответственность! Думайте и вдумывайтесь в каждое напечатанное вами слово! В каждое! — Смирнов говорил это противным тембром, с каким-то металлическим присвистом в голосе.

Павлу вновь показалось, что говорит это главный редактор совсем не ему, а кому-то постороннему! Из кабинета он вышел словно в забытьи. Секретарша Надя, жгучая брюнетка с накрашенными ярко-красной помадой губами, попыталась ему улыбнуться. Но девушка, увидев гримасу растерянности и страха, лишь ухмыльнулась. Она, поправив прическу на затылке, забарабанила пальчиками по клавиатуре печатной машинки.

Как Павел оказался в своем кабинете, он не заметил. Его поход по коридору редакции словно выпал из памяти. Клюфт плюхнулся на стул возле своего стола и положил рядом с печатной машинкой листы с речью товарища Сталина. Очнулся Павел лишь от прикосновения руки. Клюфт вздрогнул и обернулся. Димка Митрофанов смотрел на него немного испуганно, виновато улыбаясь. Его губы что-то бормотали, но Павел слов не слышал. Вновь, на этот раз увесистый, удар по плечу. Павел вздрогнул. Голос Митрофанова звучал словно издалека:

— Паша! Что с тобой? Ты меня вообще слышишь?!

Рыжая от веснушек физиономия Димки как всегда выглядела немного туповато. Его голубые маленькие глазки бегали, словно у озорного поросенка, нашкодившего в загоне. Митрофанов взглянул на стол и схватил листы с речью Сталина:

— О! Ни фига себе! Вот это да! Тебе что, доверили писать передовицу?! Паша?! Неужели тебе доверили писать передовицу?! Паша?!

— Да… — Павлу не хотелось разговаривать с Митрофановым.

Ему было сейчас противно вообще кого-либо видеть. Он просто хотел побыть немного один! Закрыться в кабинете и посидеть в тишине. Помолчать и подумать! Но Митрофанов, этот выскочка-переросток, куда от него денешься?

— Пашка! Так ты теперь на место Самойловой? Вот здорово! А слышал, что ее арестовали! Слышал?!

— Нет… — соврал Клюфт.

— Пашка! Да ты что?! Об это сегодня вся редакция гудит! Все обсуждают! Все гадают, кому поручат писать передовицу?! И вот ты! Паша! Мать твою, очнись! Ты же теперь избранный! Ты ведущий! Пашка, какое счастье! — Митрофанов буквально подпрыгивал рядом с Клюфтом, постукивая его по плечу.

Клюфт тяжело вздохнул и кивнул головой.

— Ты что, не рад?! Паша?! Я что-то тебя не пойму, тебе такое доверили, а ты?

— А что я? — тихо ответил вопросом на вопрос Павел.

— Как что? Ты не рад?

— Рад чему?! Что Ольгу Петровну арестовали, а я оказался на ее месте?!

— Да ты что, Павел? — Димка немного испуганно смотрел на друга. — Какая там Ольга Петровна? Она же, как я подозреваю, контра! Контра! А ты ее — «Ольга Петровна»! Самойлова, я не удивлюсь, наверняка с троцкистами связана! Она, как я замечал, давно как-то странно себя вела! Ты что, ее жалеешь? Паша, да ты что?! Радоваться надо!

— Чему? — зло спросил Клюфт.

— Ну как чему? — развел руками Митрофанов. — Одним перевертышем у нас в редакции меньше… — Димка попятился назад.

Его толстенькое тело неуклюже плюхнулось на стул. Митрофанов трясущимися руками, как заметил Клюфт, достал папиросу. «Этот-то что волнуется? Неужели Димке так радостно, что арестовали Самойлову? Ему-то что от этого? На ее место Димку никогда не посадят. Кишка у него тонка! Слаб он еще в журналистике! Он-то, почему так взволнован? Словно он боится чего?» — рассуждал Клюфт.

— Дим, а почему ты сказал: одним перевертышем меньше в редакции. Что, по-твоему, есть еще кто-то?

— Нет, просто я так, для слова, — испуганно забормотал Митрофанов. — Мало ли! Вдруг еще вражины есть? Затесались тут, понимаешь, среди нас! — Митрофанов пыхтел папироской, неловко держа ее двумя пальцами, часто затягиваясь.

— Хм, Дим, а если Ольга Петровна не виновна? Если это просто ошибка? Если это просто нелепая и гнусная провокация? Ты не допускаешь? Как ты потом в глаза ей смотреть будешь?! Когда она вернется?

Митрофанов надулся, как хомяк. Он опустил глаза в пол и зло пробурчал:

— Не вернется. Наши органы не дураки. Там не дураки сидят! Они кого попало арестовывать не будут! Если арестовали эту Самойлову, значит, есть за что! А вдруг она шпионкой была? А?! Как тогда?!

— Хм, Дим, а ты не боишься? Ведь ты с ней постоянно болтал. Просил ее научить тебя писать так же, как она?! Бегал к ней! Она тебя чаем поила! А вдруг и на тебя подумают? Вдруг и ты чего ей взболтнул там при беседах ваших, — зло, ехидным голосом спросил Клюфт.

Он с презрением смотрел на Митрофанова. Тот, скукожившись, вжал голову в плечи и был похож на разжиревшего и замерзшего воробья, сидящего на жердочке. Его руки тряслись. Но через секунду Димка выпрямился и, вскочив, зашипел, как змея:

— Что? Что ты такое несешь?! А?! Что такое?! Да! Я ходил к ней в кабинет! Да, мы пили с ней чай! Ну и что? Я ж не знал, кто она такая?! Откуда я знал? Да и что я мог ей разболтать? Какие секреты? Я писал-то вон всякую мелочь, и мне никаких секретов никто отродясь не передавал! Я ни за что не расписывался! И брось болтать тут! Брось!

Клюфт улыбнулся. Тяжело вздохнув, тоже достал папиросу и закурил. Посмотрев на сизый дым, висевший облаком в кабинете, Павел встал и открыл форточку:

— Эх, Димка! Димка! Зависть он ведь самый противный из человеческих отрицательных рефлексов! Да-да, Димка, рефлексов! А ты, как я вижу, завидовал Самойловой! Завидовал и теперь радуешься? Чему, Дима? Кто тебе мешает стать ведущим корреспондентом? Никто! Перед тобой все дороги открыты! А вот завидовать, да еще и радоваться горю — противно и мерзко, Дима! Противно!

— Кому это я завидовал? Кому? Никому я не завидовал и попрошу на меня не намекать! — взвизгнул Митрофанов.

Он театрально погрозил Клюфту маленьким толстым пальчиком и сел на стул, тяжело дыша.

— Ладно, ладно! Садись и работай! Мне тоже вон надо работать. К завтрашнему утру мне статью напечатать надо. А тут, сам видишь, над каждым словом придется работать. Речь объемная у товарища Сталина, нужно взять самые важные куски!

Митрофанов словно ждал этого момента. Он с облегчением вздохнул и натянуто улыбнулся. Его щеки растянулись в гримасе с явной неохотой:

— Ну вот, ты тоже, Паша, тут всякие гадости говоришь. Я, мол, разболтал Самойловой. Нет, ты так не говори больше. Не говори. Я это и слушать не хочу! Я же комсомолец, Паша! Прошу тебя, больше не допускай в мой адрес таких оскорбительных речей!

Клюфт хотел ответить. Но сдержался. Посмотрев на Димкино испуганное и злое лицо, Павел решил: пусть последнее слово останется за ним. Так будет лучше. Открылась дверь, и на пороге появился кошмар Клюфта. В проеме двери стояла Пончикова. Она зло смотрела на Павла. Вера Сергеевна улыбнулась и ехидным голосом тихо, словно нараспев, произнесла:

— Сегодня уведомляю ваш отдел, что вы оба должны быть на экстренном комсомольском собрании! В актовом зале! Не опаздывать попрошу обоих! И вы, товарищ Митрофанов, и вы, товарищ Клюфт! Оба приглашены! Вернее, оба обязаны быть, и никакие отговорки вам не помогут! Отсутствие будет расценено как нарушение комсомольской дисциплины, и в дальнейшем персональное дело каждого будет рассмотрено отдельно! Так что потрудитесь явиться! — Пончикова собиралась уже было закрыть дверь, но Клюфт успел ей крикнуть в ответ:

— Вера Сергеевна! Вера Сергеевна! У меня есть уважительная причина!

Лицо Пончиковой перекосила гримаса любопытства. Она хмыкнула и, скривив губы, буркнула:

— И какая же?

— Я пишу передовицу! Речь товарища Сталина! Вот буду завтра представлять в номер! Мне нужно работать!

Клюфт был уверен: «такой аргумент» собьет ее спесь и вредная корректорша сдастся и уйдет восвояси ни с чем. Но на удивление Павла, Вера Сергеевна скривила еще более мерзкую рожу и зло ответила:

— Я еще раз повторяю, никакие отговорки не помогут! Писать статью о речи товарища Сталина, нашего вождя и учителя — ваш святой долг и обязанность! Понятно! И вы будете делать это как хотите! Хоть ночью! Ночью и пишите! Ночью лучше думается, вы ведь так любите писать по ночам?! И, кстати, как говорит сам товарищ Сталин, партийная дисциплина превыше всего! Превыше, товарищ Клюфт! А комсомол — это большевицкая молодежная смена! Смена, товарищ Клюфт! И вы как комсомолец обязаны сделать все, чтобы ваша дисциплина была безупречной! Безупречной! И прикрываться статьей нашего вождя — это не по-комсомольски! В общем, ваше отсутствие будет расценено как неуважительное! В общем, в шесть начало! Чтобы были оба! — Пончикова развернулась и, хлопнув дверью, растворилась как страшное видение.

Клюфт еще долго молчал. Митрофанов, что-то бубня себе под нос, начал долбить по клавиатуре своей машинки. Металлический скрип молоточков с буквами превращался в противную симфонию триумфа несправедливости. Клюфт зажал уши ладонями и, сморщив лицо, крикнул:

— Дима, прекрати барабанить!

Митрофанов прервался, испуганно взглянул на коллегу.

— Дима, что за бред несла эта баба-яга? Какое собрание? Оно ведь было совсем недавно? Что такое? Что экстренного? Ты же все сплетни знаешь, поведай!

— Хм, в общем-то, ты бы и сам мог догадаться. Сам. Собрание связано с арестом Самойловой.

— А это-то тут причем? Самойлова не была комсомолкой! Она ведь член вэкапэбэ!

— Вот в том-то вся и фишка! Как я понял, собрание будет объединенным. Все члены партии и комсомольцы! Будем разбираться, как враг затесался в наши ряды! Как в дальнейшем этого избежать, ну и, как я подозреваю, клеймить позором эту Самойлову!

— Что значит «клеймить позором»?! Она ведь еще не осуждена! Мы даже не знаем, в чем ее обвиняют. Как клеймить?! — возмущенно воскликнул Павел.

Но Митрофанов на этот раз отвечать ему не стал. Димка простодушно улыбнулся и, пожав плечами, шмыгнул своим веснушечным носом:

— Паш, да ты не кипятись. Успокойся. Работай вон! Придем на собрание, разберемся. Что мы опять из-за этого с тобой ссориться будем? Брось ты, Паша!

Клюфт подозрительно посмотрел на Димку. Тот изменился в лице. Простодушная маска вновь наползла на круглую физиономию. Дурачок и простофиля виновато улыбнулся и, повернувшись, забарабанил по клавишам. Машинка повизгивала и, как строптивая лошадка скрипела, когда Митрофанов передергивал в ней бумагу рукояткой. Павел тяжело вздохнул и отвернулся. В глаза бросились белые гладкие листы с крайкомовской синей печатью и длинной, почти неразборчивой подписью в углу с входящим номером регистрации. Клюфт положил на них ладонь, пытаясь придавить бумагу со всей силы. Зазвонил телефон. Черный аппарат противно дребезжал, словно сигнал пожарной машины. Клюфт снял трубку.

— Мне нужен товарищ Клюфт, — услышал он такой нежный и желанный голос Верочки Щукиной.

— Алло! Клюфт у телефона! — пытаясь придать тембру своего голоса деловитость, ответил Павел.

Он взглянул на Митрофанова. Тот напрягся, прекратив барабанить. Его явно интересовало, кто звонит коллеге.

— Паша. Это я!

— Да, слушаю вас, вы из горкома партии? Как ваша фамилия? — словно не узнавая Веру, ответил сухо Клюфт.

Ему не хотелось, чтобы Митрофанов догадался, с кем он разговаривает по служебному телефону.

— Паша, я поняла, ты не один. Ладно. Я буду говорить тебе кратко. Паша. Тут такое! В общем, нам надо срочно увидеться! Срочно, Паша! Это очень срочно!

— Я понимаю вас, товарищ Белкин, — Павел почему-то назвал выдуманную фамилию.

Первое, что ему пришло на ум, звонит бельчонок. Значит, она будет Белкина. Вера, словно догадавшись, ласково ответила:

— Паша. Я поняла, Паша. Нам надо сегодня встретиться! Срочно! В шесть на нашем месте! На углу проспекта Сталина и улицы Кирова!

— Извините, товарищ Белкин, в это время я занят! У нас срочное комсомольское собрание! Давайте завтра?

— Завтра? Нет, Паша, сегодня! Я буду тебя ждать возле твоего дома! Буду ждать, я не уйду, пока не дождусь! Паша! Я тебя люблю, — в трубке послышались всхлипывания.

Клюфт догадался: Вера плачет. Ему страшно захотелось как-то утешить ее и сказать что-то ласковое! Но Павел взглянул на Димкину спину и его покрасневшие от напряжения уши и понял: Митрофанов ловит каждое слово. Клюфт сдержался. Он лишь сухо ответил:

— Я понял вас, товарищ Белкин.

Но на том конце провода уже звучали короткие гудки. Вера положила трубку. Павел сидел за столом и тупо смотрел на листы. Белую лощеную бумагу с мелким текстом мозг не воспринимал. Мысли Клюфта были вне смысла важного документа. Ожидание чего-то страшного и мерзкого. Думать о работе не хотелось. Клюфт одну за другой курил папиросы. В большой чугунной пепельнице набралась целая гора окурков. Она, словно маленький вулкан, зловеще дымила. Павел затягивался, глотая горячий и едкий табачный дым, и, сощурив глаза, читал текст. Но вникнуть в его смысл он не мог. А может, даже не хотел. Клюфт поймал себя на мысли, что речь товарища Сталина какая-то однообразная и в тоже время витиеватая и скользкая. Павел со страхом подумал: «Товарищ Сталин может говорить неправду. Может! Он ведь тоже человек! Он ведь такой же, как и все! И ему не чужды человеческие пороки! Ложь. Ненависть и презрение. Предательство. И главное — властолюбие! Это загадочное желание человека обладать властью! Властью над людьми! Над миллионами людей! Миллионами таких же, как я, Самойлова, Верочка, его друг и коллега неудачник и завистник Митрофанов! Все они сейчас в его могучей власти! Он один может решить их судьбу. В одно мгновение! Он один может сделать так, что все окружающие его люди просто исчезнут! Нет! Нет! Это не так! Товарищ Сталин не может быть таким же, как они все! Как он сам, Павел! Товарищ Сталин он особый! Он почти Бог! Он не может быть порочным! Он не может быть несправедливым и завистливым, потому как миллионы ждут его и надеются на него как на Бога! Нет! Стоп! Но Бога нет! Нет! Это говорит и сам товарищ Сталин! Но кто, же тогда этот человек в строгом френче с большими усами и хитроватой и немного злой улыбкой? Кто он? Он, который говорит, что нет Бога! Бога нет! А значит, и он не вечен! Сам вождь не вечен!» — Павел зажмурил глаза. Встряхнул головой. Такое с ним было впервые. Такое он думал первый раз. Думать и сомневаться! Но он, же никому это не говорит! Никто это не узнает. Он же рассуждает сам с собой!

«Нет, так и до дурдома недалеко! Нет! Нет! Надо прекратить! Но почему, почему тогда тот странный человек ему так говорил?! Тот человек в грязно-зеленом плаще, назвавшийся загадочным и нереальным именем Иоиль? Его улыбка и сомнения. Он улыбался, он знал — Бог есть! Есть! И он, этот богослов, был этому рад! Он улыбался!» — терзался Павел. Клюфт затушил папиросу. На стол через край чугунного блюдца посыпались окурки. Павел вскочил со стула и, схватив листы с речью Сталина, заходил по комнате. Страшные сомнения немного отступили. Ровные, почти безупречные слова мудрого вождя и учителя успокоили:

«Такие свободные и действительно демократические выборы могли возникнуть только на почве торжества социалистических порядков, только на базе того, что у нас социализм не просто строится, а уже вошел в быт, в повседневный быт народа. Лет десять тому назад можно было бы дискутировать о том, можно ли у нас строить социализм или нет. Теперь это уже не дискуссионный вопрос. Теперь это вопрос фактов, вопрос живой жизни, вопрос быта, который пронизывает всю жизнь народа!»

«Стоп! — Павел замер на месте. — А как же Самойлова? Как же те люди из Ермаковского района? Как же тот прокурор, буржуазный националист из Таштыпского района? Как они? Для них, почему не вошел этот самый социалистический быт?»

Павел тяжело вздохнул, эта статья о речи вождя ему дастся нелегко. Слишком много сомнений. Слишком много написано того, чего в реальной жизни нет. «Как же Ольга Петровна? Как она все эти годы писала эти статьи? Неужели не видела? Несовпадение написанного с реальностью? Неужели не сомневалась? А может, сомневалась и поплатилась за это? Господи! Господи!» — Павел с ужасом осознал, что он внутренне обращается к Богу, которого нет! — «Это все он! Это Иоиль! Этот богослов! Он виноват в его наступивших сомнениях! Он будто сглазил! Он!» — злился мысленно Павел.

— Ты что, Паша? — раздался голос Митрофанова.

Он словно опустил Клюфта с облаков его мыслей на землю. Павел хмыкнул носом и, отмахнувшись, буркнул:

— Да так. Интересный кусок речи вот для статьи нашел.

— Да? Что за кусок? Прочитай! — радостно попросил Димка.

Митрофанов как нерадивый ученик ерзал на стуле. Клюфт покосился на него и улыбнулся:

— Дим, мне некогда. Некогда читать. Сам потом почитаешь. Всю речь я тебе дам!

— Правда? Ты дашь мне эти документы? Они же секретные!

— Да какие они секретные? Это же речь нашего вождя товарища Сталина! Просто я за них расписался, а тут никаких секретов! Товарищ Сталин говорит, это все для народа! — Павел вытянул руку вверх и указал на потолок.

Получилось это торжественно. Митрофанов даже закусил верхнюю губу. Его руки беспокойно сновали по коленкам. Павел чуть не добавил страшную фразу: «И врет для всего народа и вас, товарищ Митрофанов». Клюфту так захотелось это сказать. Он даже раскрыл рот. Но промолчал. Павел тяжело вздохнул и вернулся на свое рабочее место. Закурив очередную папиросу, он увидел, что она последняя в пачке. Нужно было идти в табачную лавку. А это одеваться. Лень!

Клюфт, попыхивая папиросой, сощурив правый глаз, чтобы в него не попадал дым, продолжил читать речь вождя:

«У нас нет капиталистов, нет помещиков, стало быть, и нет давления со стороны имущих классов на неимущих. У нас выборы проходят в обстановке сотрудничества рабочих, крестьян, интеллигенции, в обстановке взаимного доверия…»

Клюфт вновь задумался. Он положил листы с текстом на стул и закрыл глаза. Страшные мысли вновь ворвались в его сознание:

«Доверия. Хм, доверия. А как же Митрофанов? Как же Пончикова? Как же Смирнов? Какое там доверие? Кому они доверяют? Самойловой? Нет! Они ее уже считают врагом народа! Уже! Никакого доверия нет! Нет! Нет, товарищ Сталин, нет никакого доверия! Ложь все это, ложь! Стоп! Стоп! Чертов богослов! Это он! Он! Я не доверяю самому товарищу Сталину! Ставлю под сомнения его речь! Что со мной? Что? Сталин просто может не знать про это! Ну откуда вождю знать, что где-то в далеком Красноярске творится такое. Такие мелкие и гнусные интриги. Такая несправедливость, а может быть, и перегиб. Откуда? Он же не Бог! Он не всевидящий! Стоп! Опять про Бога! Опять! Я опять вспоминаю Бога! Его же нет! Почему мне все время хочется сравнить Сталина с Богом? Почему?»

Павел откинулся на стуле. Посмотрел на замерзшее окно. На улице уже смеркалось. В кабинете царил полумрак. Клюфт обернулся. Митрофанов читал какую-то книгу, включив настольную лампу с зеленым абажуром. Толстая фигура Димки шевелилась в полутьме. Он ерзал по стулу. Павел улыбнулся и, потянувшись, тоже включил у себя на столе лампу. Костяная, коричневая, она как жираф склонила голову абажура и засветилась неярким желтоватым светом.

— Я в табачную лавку пойду за папиросами, у меня кончились, — бросил Клюфт Митрофанову, вставая со стула.

— Угу, — буркнул тот, не отрываясь от книги.

— А ты что, заметку уже написал? — попытался привлечь к себе Димкино внимание Павел.

— Да, да, Паша. Не мешай. Я читаю очень важное произведение. Не мешай!

— Что ты там можешь такое важное читать не отрываясь, глотаешь страницу за страницей?

— «Капитал»! Маркса! Книгу всех времен и народов! — важно и как-то торжественно заявил Митрофанов.

— Что?

— «Капитал» Маркса! Вот, хочу осилить. Да и мне ведь нередко заметки про экономические показатели попадаются. Поэтому хочу быть, так сказать, подкованным! — склонившись над книгой и не глядя на Клюфта, ответил Димка.

Павел тяжело вздохнул. Надев полушубок, он пожал плечами. Намотал на шею шарф и натянул шапку. Еще раз, взглянув на Димку, хмыкнул носом и вышел из кабинета. На улице было холодно. Мороз сразу же накинулся на щеки и нос. Пощипывая кожу, он словно забавлялся с лицом. Павел сощурился. Противная поземка мела по тротуару своей невидимой метлой снег. Фары от редких машин светились сказочно, словно глаза огромных и страшных животных. До табачной лавки недалеко — всего несколько сот метров. Но Павел шел медленно. Он глубоко вдыхал свежий и холодный воздух. После закуренного и пропахшего табаком кабинета от этого воздуха даже немного кружилась голова. И вдруг…

На той стороне улицы он увидел его! Это был богослов. Грязно-зеленый длинный плащ. Немного вытянутая, словно яйцо, голова. Шапки нет. Ветер развивает волосы. Высокий силуэт двигался вдоль домов. Клюфт встал как вкопанный. Несколько секунд он наблюдал за этим человеком. Затем словно очнувшись, Павел побежал сломя голову.

— Иоиль! Богослов! Стой! Подожди! — крикнул Клюфт.

Богослов обернулся, но, увидев, что Павел догоняет его, втянул голову в плечи и лишь ускорил шаг.

— Богослов! Иоиль! Стой!

Павел бежал изо всех сил. Прохожие невольно оборачивались и смотрели на него. Богослов не останавливался. Он все ускорял шаг. Хотя бежать не решился. Павел настиг его на перекрестке. Клюфт схватил Иоиля за полу плаща и, тяжело дыша, спросил:

— Ты что убегаешь? Что, не узнаешь?

Глубоко посаженные серые глаза внимательно смотрели на него. Но в них не было испуга. Не было удивления. Огонек любопытства и только. Гладкая кожа на щеках бледна, словно богослов болен. Слегка горбатый нос даже не покраснел от мороза. Безупречно выбритый подбородок и щеки словно окрашены мелом. Вид у Иоиля был явно не здоровый.

— Богослов, ты что, не узнаешь? Ты же у меня ночевал полторы недели назад? Не признал что ли? — Павел тормошил Иоиля за плечо.

Клюфт тяжело дышал. Стремительный спурт утомил. Богослов посмотрел по сторонам и заговорил ровным голосом:

— Сын мой! Если ты примешь слова мои и сохранишь при себе заповеди мои так, что ухо твое сделаешь внимательным к мудрости и наклонишь сердце твое к размышлению! Если будешь призывать знание и взывать к разуму! Если будешь искать его как серебра и отыскивать его как сокровище! То уразумеешь страх Господень и найдешь познание о Боге! Ибо Господь дает мудрость из уст Его — знание и разум! Он сохраняет для праведных спасение! Он щит для ходящих непорочно!

Клюфт заворожено смотрел на богослова. Он ловил каждое слово. Он хотел его остановить, но не мог. Иоиль видя растерянность Павла, улыбнулся и, положив руку ему на плечо, тихо добавил:

— Ты ведь об этом хотел меня спросить? Так ведь? О Боге? Что скажет Бог? Вот он тебе и сказал. Ты сам нашел ответ. И теперь ты уже не будешь сомневаться.

Павел сглотнул слюну и выдавил:

— Да, но я не об этом спрашивал, я не об этом…

— Хм, а я видел в твоих глазах, что об этом. Вижу. Тебе трудно.

— Да, но я не об этом… — Павел тяжело дышал.

Он слышал, как стучит в груди его сердце. Удары отдавались в виски. Губы от волнения высохли. Клюфт облизнулся, но язык был шершавым, как наждачная бумага. Даже глотать трудно. Иоиль еще раз похлопал Павла, пожал плечами и кивнул головой. Он словно соглашался с мыслями Клюфта:

— Ах да, конечно. Ты о несправедливости. Да, как я не догадался. Знай. Не будь лжесвидетелем на ближнего твоего, к чему тебе обманывать устами твоими? Не говори: как он поступил со мной, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его! Совращающий праведных на путь зла сам упадет в свою яму, а непорочных наследует добро! Так вот!

Богослов взял Павла за руку. Клюфт почувствовал, что пальцы у Иоиля холодные, словно лед.

— Кто ходит непорочным, тот будет невредим, а ходящий кривыми путями упадет на одном из них! Помни это!

Богослов резко развернулся и пошел. Павел смотрел ему в след. Он хотел кинуться за Иоилем, но что-то ему не позволяло это сделать. Словно кто-то неведомый держал его за плечи, не давая ринуться вслед за высокой фигурой в грязно-зеленом плаще. Клюфт провожал ее взглядом, пока силуэт не затерялся в толпе прохожих и сумраке вечера. Павел несколько минут стоял не двигаясь. Он почувствовал, как горят щеки от мороза. Клюфт сощурился, пытаясь рассмотреть во мгле силуэт богослова. Но тщетно. Махнул рукой и двинулся к табачной лавке. Покупая папиросы, он даже не взглянул на продавщицу. Девушка удивленно рассматривала его лицо. Но Павел боялся поднять глаза. Он не хотел ни на кого смотреть.

«Кто ходит непорочным, тот будет невредим, а ходящий кривыми путями упадет на одном из них!» — звучали в голове последние слова Иоиля. «О чем это он? О чем?» — терзали мысли Павла.

Павел попытался закурить папиросу, но ветер мгновенно задул спичку. Павел достал еще одну, но и ее пламя погибло от напора воздуха. Клюфт развернулся спиной к ветру, пытаясь прикрыть коробок, но третья спичка тоже потухла.

— Черт! Черт! — Павел выплюнул так и не подкуренную папиросу и зашагал в сторону редакции.

Пока он шел, совсем стемнело. Морозный вечер и ветер совсем испортили настроение. Клюфт вспомнил, что сейчас надо будет еще идти на собрание.

— Вот только этого мне не хватало! — возмутился он вслух.

В кабинет он вернулся мрачнее тучи. Митрофанов закончил читать «Капитал» и барабанил текст на машинке. Когда хлопнула дверь, Димка оторвался от работы и радостно воскликнул:

— А знаешь, Паша, я завтра Смирнову статью принесу. Просто вот возьму и принесу. На экономическую тему! Как внедряются в жизнь установки партии и как это переплетается с учением Маркса!

Клюфт, молча, разделся. Он не хотел вступать в полемику с другом. Он хотел тишины и покоя. Тем более еще не написано ни строчки в передовицу. А писать надо. Иначе опять предстоит бессонная ночь. Вновь тащить домой машинку не хотелось. Ночевать в кабинете тоже. Поэтому Павел уселся на стул и, согревая дыханием озябшие руки, взглянул на текст. Он представил, читая мелкие буквы, как эти слова говорит Сталин. «Интересно, какого вождь роста? Выше или ниже богослова? Как он ходит, так же быстро, как Иоиль или медленно и степенно? — рассуждал Павел. — Почему я сравниваю товарища Сталина с этим проходимцем? Бред, нет, этот богослов явно ненормальный! Нет, зря я его не сдал в милицию! Подозрительный и совсем опасный тип!» — думал Клюфт.

— Паша, что опять случилось? Что с тобой, на тебе же лица нет! — услышал Павел за спиной голос Димки.

Руки согрелись. Клюфт достал папиросу и подкурил. Он получил удовольствие, втягивая теплый дым.

— Паша, я тебе говорю, что случилось? Ты опять кого-то встретил? — не унимался Димка.

— Ничего, Дима. Ты мешаешь мне сосредоточиться. Помолчи. Мне надо статью писать. Передовицу, между прочим.

— Да я так, просто. У тебя лицо, как будто ты увидел на улице призрак или покойника! Страшно смотреть. Если не хочешь разговаривать, буду молчать, — обиделся Димка. — Между прочим, уже надо идти на собрание. Вот-вот шесть пробьет.

Павел вздохнул и посмотрел на часы. Это были настоящие ручные швейцарские часы, которые ему остались от отца. Незадолго до смерти Клюфт-старший подарил их сыну со словами: «Сынок, многие родители, умирая, отставляют своим детям наследство. Кто-то деньги, кто-то украшения, кто-то дом. А я вот не смог тебе ничего из этого оставить. Но я не жалею об этом. Так решено судьбой. Но я все-таки не хочу уходить из жизни, не оставив совсем ничего после себя. И поэтому вот — часы, которые в свое время подарил мне твой дед. Они куплены им в Швейцарии. Это очень точный механизм, и фиксирует он самое дорогое, что есть у человека — время. Его нельзя измерить никакими деньгами и ценностями. Время бесценно! И теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям. Помни об этом, сынок. И глядя на часы, которые я тебе дарю, вспоминай о том, что я тебе сказал!»

Тогда к словам отца Павел отнесся легкомысленно. Всерьез принимать их не стал. Часы он спрятал в свой тайник под полом и долгое время никому не показывал. Он их вообще не доставал. Но после окончания техникума и трудоустройства в горком партии ему просто необходимо было знать, который час. Работа оказалась суетная, и опаздывать было нельзя. И Павел достал семейную реликвию из тайника. С тех пор Павел с часами не расставался. Частенько смотря на циферблат в серебряном корпусе, он вспоминал лицо отца. Вспоминал глаза матери. Ее теплые руки и ласковый голос.

Сейчас Павел, словно вновь услышал, что тогда сказал ему Клюфт-старший: «Время бесценно, и теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям».

«Неужели он чувствовал свою смерть?! Неужели человек, перед тем как умереть, чувствует это?! А что там, за тем барьером, который и называется смертью? Неужели пустота? Темнота? Неужели все на этом и заканчивается? Нет, так не может быть. Там есть что-то? Ну что? Бог? Есть Бог? Нет! Опять! Богослов чертов! Это он! Я опять задумался о том, что есть Бог! Что раньше во мне не вызывало никаких сомнений! Нет! Бога нет! Это все выдумки! Есть просто смерть и вечный покой! Просто память! Память, как странно, но тогда зачем она нужна? Кому нужно, чтобы мы помнили усопших? Нам? А зачем? Ведь все смертны, все! Ни для кого нет исключения, даже для великих! Но тогда выходит, что и Сталин умрет? Товарищ Сталин, идеи которого будут жить вечно, просто умрет в своей постели? И будет таким же, как и все простые умершие, покойником, которого закопают, или положат в мавзолей рядом с Лениным! Нет! Это уже перебор! Просто перебор! Нет!» — Павел даже испугался своих мыслей.

Он закрыл глаза ладонями. Качая головой, пытался выбросить из головы эту чушь. До его плеча дотронулись. Клюфт вздрогнул и обернулся. Испуганный Димка смотрел на друга широко раскрытыми глазами.

— Паша! Паша! Нужно идти! Нам идти на собрание надо, ты вообще не заболел часом?

Павел вздохнул, встряхнулся, словно после кошмарного сна, и, подкурив папиросу, тихо ответил:

— Нет, Дима, нет, все в порядке. Все в порядке. Иди, я приду. Иди мне место в зале займи. А то, как всегда мест не хватит.

Митрофанов закивал головой и, виновато улыбаясь, попятился назад. Он смотрел на Клюфта, как санитар в больничной палате смотрит на умалишенного. В его глазах огонек страха сменился на нехороший блеск разочарования. Павел в последнее время замечал, что его друг стал каким-то скрытным и немного странным. Он то — беспрестанно улыбался и хохотал без причины, а то, затаившись и нахохлившись, пристально следил за Павлом и молчал. Митрофанов выскользнул из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь. Клюфт улыбнулся и взглянул на окно. Узор волшебника-мороза на стекле блестел и переливался холодными искорками отражения уличных огней.